Василий Масловский - На Cреднем Дону

— Ну что, дед, со всем хутором не выйдет, а с тобою можно, — Турецкий озорно передернул плечами, попросил, и из башни подали флягу.

Дедок шмыгнул носом в ожидании, весело кольнул глазами-шильями, принимая алюминиевый стаканчик с пахучей жидкостью.

— С наступающим вас, сынки. Дай бог вам живыми переступить порог хаты. Да поскорее.

Миновав промерзший ручей и сотрясаясь от напряжения моторов, танки брали пологий подъем.

— Вот они! — донеслось, как сквозь вату.

Кленов разлепил веки. Перед ним глазурно-глянцево горел широкий и глубокий лог. По бокам его упрямо лезли из-под снега жилистые кусты чернобыла. По дну лога черной коленчатой гадюкой вилась колонна, держа путь на юго-запад. В голове и хвосте колонны — по взводу длинноствольных пушек, посредине — три танка.

Гортанный клекчущий крик ворона над яром окончательно снял дрему. Зевнув и протерев рукавицей глаза, Кленов проследил за бесшумным полетом птицы. Над уползавшей в горловину лога колонной ворон каркнул и повернул на юг.

«Знает, где тепло», — расслабленно усмехнулся Кленов, чувствуя, однако, как при виде машин в логу у него холодеет в животе и наливается сухим горячим звоном голова.

— На наше войско вроде и многовато, — озабоченно поскреб колючий и черный кадык Турецкий.

Солнце и алмазное сияние снега резали глаза, заставляли щуриться.

Коленчатая гадюка колонны изогнулась, вытягивалась на подъем. Тупорылые «фиаты», семитонные «хопомаки» и трехтонные «адлеры» дымили, буксовали.

— Перемогнем, крякнул дед, влезая на печку, — дурашливо хохотнул белобрысый взводный Мельников.

— Ты, Мельников, шутки брось. Он, ум, имеет своя пределы, а дурость — нет, — Турецкий перегнулся из башни, высморкался, вытер пальцы о мех полушубка. — Возьмешь голову, Нарымов. Тебе, Грачев, хвост, а нам с тобой, Мельников, середка остается. Танки. Из лога выпускать их нельзя. И старайтесь как можно скорее добраться до колонны. Тогда мы в дамках. Нарвем шерсти… Ну! — сбил танкошлем на затылок, нахолодавшие глаза в смерзшихся ресницах оживленно заблестели, весело оглядел каждого: — Ни пуха, ни пера!

— Лысому в светило! — не утерпел и тут пухлогубый Мельников. Круглолицый, с широким разметом бровей и счастливыми ясными глазами, Мельников никак не хотел принимать войну всерьез.

Оставляя на склонах широкие следы и одеваясь в дымно-снежные облака, танки ринулись в долину. Немцы засуетились. В голове и хвосте колонны машины выдирались на обочину, отцепляли пушки. Танки развернули башни на бугор. Ища обход, иные грузовики полезли в целину и там застряли.

— Огонь! Разбивайте пушки! Разбивайте пушки! — Турецкий отпустил ларингофоны, взялся за маховики пушки, чувствуя, как тело покидает тяжесть и на языке появляется знакомый горьковатый полынный привкус железа.

Танки Грачева снежными шарами скатились в яр, вцепились в хвост колонны. Первым делом Грачев раздавил пушки, вырвался на целину и пошел вдоль грузовиков, поливая крытые кузова из пулеметов. В кузовах дико взревели. Уцелевшие прыгали на снег, строчили по десанту из автоматов.

«Вот вы какие! Ну ладно же!» — и, будто читая мысли командира, Шляхов вывернул танк на дорогу.

Из крытых фургонов сыпались немцы прямо под гусеницы, ныряли под машины и там приседали, прятались.

— Так, так! Давайте, давайте! — уговаривал Шляхов немцев. — Гады! Суки приблудные!

От удара в лоб машины сбегались в гармошку, дыбились, зависали на миг и опрокидывались колесами вверх или набок, вспыхивали.

Снег чернел и таял от копоти!

Грохоча без умолку, на расплав, пулеметами и пушками, Т-34 метались по дороге, разнося в щепки грузовики и круша все на своем пути.

Наконец, на дороге бой гаснет. Десантники сгоняют пленных в одну кучу. Турецкий развернул башню, стеганул из пулемета по серебряно-белым холмам, где маячат кучки беглецов.

— Ну-к, газани, Костя. Завернем их, — просит он механика.

Несколько кучек повернули к дороге и подняли руки. Две, особенно большие, скрылись за опушенной шапкой кургана по низу чернобылом, и по броне густо зацокали пули. Т-34 перевалил через бугор — броня продолжала бубнить, как железная крыша под дождем.

«Эх, дурачье, богом проклятое!» — вздохнул Турецкий, направляя танк к кургану.

В полдень подвижной отряд Турецкого занял железнодорожную станцию. На юго-западной окраине ее остановились дозаправиться, пополнить боеприпасы.

Подошли бензовозы, обшарпанные, побитые. В одной цистерне дыры заткнуты ушанкой и шинельным сукном, другая вся белела оспинками пробок из боярышника. Срезы пробок сочились янтарно-желтым соком.

— На немцев наскочили, — хмуро доложил уже немолодой интендант.

— Ну и что?

— Побили, — устало пояснил интендант. Вместо шапки на голове у него красовался явно чужой подшлемник с большим рыжим пятном на правом виске. — Тринадцать в плен еще взяли да две машины прихватили.

— Далеко пойдешь, лейтенант. Храбрый и хозяйственный, — похвалил Турецкий.

— Горючее и боеприпасы я тебе доставил, — серые, обвисшие мешки под глазам интенданта дрогнули, зашевелились, сбежалось морщинами все лицо. — Теперь спать пойду…

Через полчаса разведчики привели в избу итальянского офицера, коменданта станции. Упитанный, совсем не похожий на собратьев-солдат, каких приходится подбирать по степи.

— Брешет, будто специально сберег вагоны и склады. Русских, мол, ждал, — снисходительно цыкнул сквозь зубы богатырь Ильичев, плюхнулся на лавку у порога, придержал чугун с водой, зачерпнул кружкой, напился.

Потирая распухший красный нос, комендант ворчал что-то, злобно сверкал на горячего меднолицего сержанта в распахнутом ватнике и шапке на затылке.

— Чего он? — простуженно просипел Турецкий. В накинутом на плечи полушубке он согнулся над столом, вымеривал циркулем по карте.

— К нему, суке, с добром — бегом давай, требую, а ом фордыбачится, головой крутит — не понимаю. Пришлось пояснить. — Ильичев белозубо оскалился, миролюбиво посоветовал итальянцу: — Ты поговори, поговори, сволочь, не то придется еще вразумлять. — Не дождался ответа, вытащил из-за пазухи изящную, в черном переплете, тисненном золотом, книгу. — Вот чего я нашел у него.

Турецкий оторвался от карты, взял книгу, долго вертел ее в обмороженных распухших пальцах, кустистые брови изломались, потеснили к переносью поперечные морщины.

— Марк Аврелий, издание 1675 года.

— Марк Аврелий?! — Нарымов у печки ел. Отломил корочку хлеба, собрал крупинки жира на дне и по пазам консервной банки, отправил в рот. Банку проверил взглядом, убедился, что она пуста, забросил в подпечье. — Ну-к дай-ка сюда… Марк Аврелий, «Миросозерцания», 1675 год… Издана при Людовике четырнадцатом. Хм!.. Марк Аврелий с философией о благе, мудрости мира и земных отрадах и фашист. Окрошка!.. Ишь, сукин кот, мордафон раскохал какой. Про склады брешет… Попался, теперь ври покруче.