Эдуард Володарский - Штрафбат

Бронебойщики тоже стреляли. Целились, терпеливо выжидали и — выстрел… еще выстрел! Дымная гарь ползла над окопами, над полем.

Припав к пулемету, Глымов давил на гашетку, глаза прикипели к прицелу. Метрах в двадцати от него безостановочно стучал еще один пулемет. Глымов покосился, увидел согнувшуюся за щитком фигуру отца Михаила. Глымов усмехнулся.

Вновь рявкнули батареи или, вернее, то, что от них осталось — три орудия.

Твердохлебов добрался до укрытия, где стоял ящик проводной связи. Связист, старший сержант, протянул ему трубку. Твердохлебов прохрипел:

— Шестой прибыл по вашему приказанию.

— Что у тебя там? — спросил голос генерала Лыкова.

— От батальона осталось человек пятьдесят, — ответил Твердохлебов.

— Танков много пожгли?

— Не считал… Штук сорок… может, и больше, все поле в дыму, трудно посчитать.

— Батареи работают?

— Работают. Капитан Бредунов тяжело ранен. От батарей осталось три орудия.

— Немец атакует?

— Сейчас нет. Отошли. Думаю, короткая передышка. Но обороняться мне нечем, и людей нет, — тяжело выговорил Твердохлебов.

— Они на полк Белянова сейчас перекинутся.

— А если на меня пойдут? — спросил Твердохлебов.

— Не канючь, Василь Степаныч. Через полчаса подойдет еще один артдивизион из резерва армии. Не слышу слов благодарности!

— Спасибо большое, гражданин генерал.

— Слушай, у тебя там священник воюет? Как он?

— Геройски воюет, гражданин генерал.

— Тут из-за него какая-то буза заварилась. Начальник особого отдела армии звонил, черт знает что! Откуда он у тебя взялся?

— Во Млынове сам прибился.

— Черт знает что… — повторил генерал Лыков.

Твердохлебов терпеливо молчал, ждал, что еще скажет генерал. Тот посопел в трубку:

— Он еще живой?

— Кто? — не понял Твердохлебов.

— Ну, священник твой?!

— Слава Богу еще жив.

— Ладно, комбат, держись.

— Будем держаться до последнего человека, гражданин генерал.

— Тебе не впервой, Твердохлебов! Ты только сам живой останься. Где я еще такого комбата найду? Ну, бывай!

Связь прервалась.

Твердохлебов кивнул связисту, вышел наружу и огляделся. Там, где стояли батареи, все было разворочено снарядными минными воронками. Трупы солдат попадались на глаза, куда ни посмотришь. Живые сидели в воронках, в окопчиках. Твердохлебов пошел вдоль линии окопов, искал глазами уцелевших солдат и шептал про себя:

— Три… пять… семь… двенадцать… четырнадцать… семнадцать… — Он остановился, огляделся по сторонам еще раз, пробормотал горестно и удивленно: — Неужто всего семнадцать осталось? От восьми сотен людей!.. Ох, беда, беда, ох, мамочка моя родная… Ох, ты…

Твердохлебов сел на бруствер окопа, уронил голову на грудь и словно окаменел. Холодный ветер гудел над полем, рассеивал черный дым войны. Но далеко справа, за горизонтом, слышалось тяжелое уханье боя — это немцы атаковали полк Белянова.

Савелий перетащил тяжело раненного Бредунова в неглубокий окопчик, стащил с себя гимнастерку, потом нижнюю рубаху и, разорвав ее на две полосы, кое-как перевязал кровоточащий живот капитана. У самого Савелия была перевязана голова.

— Пить… — тихо стонал Бредунов, — пи-и-ить…

— Сейчас… — Савелий вскочил и пошел к солдатам, сидевшим у орудия в свежей воронке. — Братцы, воды ни у кого нету? Капитан просит…

Штрафник Чудилин протянул ему большую флягу. Савелий вернулся обратно, приподнял голову Бредунова, поднес горлышко фляги ко рту. Вода полилась по пересохшим потрескавшимся губам, и Бредунов стал жадно пить. Потом попросил слабым голосом:

— Под голову подложи чего-нибудь.

Савелий пошарил глазами по сторонам, увидел снарядную гильзу, подложил ее под голову капитана, накрыв своей пилоткой. Бредунов глубоко вздохнул, глядя в небо, сказал:

— Тебя тоже ранило?

— Да ерунда! Осколком чуть зацепило.

— А я в госпиталь все-таки попаду… медсестрички мои будут, а, Савелий? — Он чуть улыбнулся.

— Хорошо тебе будет — сразу две, — Савелий тоже улыбнулся.

— Хорошо… А ты ревновать будешь…

— Я-то что! Смотри, чтоб тебе сестрички глаза не выцарапали, — ответил Савелий.

— Ага… эти могут… хорошие девчонки… ревнивые… — Бредунов закрыл глаза и замолчал.

Савелий молча сидел рядом. Канонада боя стала громче. Отчетливо бухали артиллерийские залпы, от взрывов мелко вздрагивала земля.

— На позиции Белянова поперли, — вдруг нарушил молчание Бредунов. — У нас-то хоть снаряды остались?

— Есть немного. Комбат сказал, дивизион подойдет. Двенадцать орудий.

— Это хорошо… — отозвался Бредунов и добавил после паузы, все так же глядя в небо: — Ты это… слышь, Савелий… ты меня прости… Нехорошо я тогда с тобой… жидом обозвал…

— Да ерунда. Забыл давно, — поспешно ответил Савелий.

— Нет, ты все же прости… это я так… по дурости… — Бредунов вновь закрыл глаза и замер.

— Товарищ капитан… — после паузы с тревогой позвал Савелий, тронул за плечо. — Эй, товарищ капитан… Слава… Слава! — Он прислонился ухом к груди капитана, вздрогнул и выпрямился. Прошептал: — Ты меня прости, Слава…

Савелий долго сидел у тела капитана, потом пошел в укрытие, отдал флягу Федору Чудилину.

— Спасибо. Умер он.

— Кто? Капитан? Да я сразу сказал, не жилец он — все брюхо разворочено. — Чудилин отвинтил крышку, отпил глоток воды.

Отец Михаил стал часто креститься и беззвучно зашептал слова молитвы. Балясин, с забинтованной головой и рукой, никак не отреагировал — тянул самокрутку и смотрел поверх голов вдаль. Глымов дремал, прислонившись спиной к стене и надвинув пилотку на глаза. Солдат-артиллерист проговорил:

— Хороший был капитан… Дракон, конечно, орал как недорезанный, но… хороший был капитан.

— Все покойники хорошие, — усмехнулся Чудилин. — На Руси как? Когда живой — колуном прибить готовы, а когда прибьем — плачем. Так сладко плачем… — и он снова усмехнулся.

— Ну че ты молотишь? Че молотишь? — встрепенулся Сергей Шилкин. — Если ты при жизни человек, то к тебе и относятся, как к человеку!

— Видал я эти отношения! — уже зло ответил Чудилин. — Ты меня на испуг не бери, понял?

— Охота вам лаяться? — поморщился отец Михаил. — Нет, чтоб помянуть усопшего тихим добрым словом…

Глымов сдвинул пилотку на затылок, с интересом посмотрел сперва на отца Михаила, потом — на Чудилина.

— Их вон сколько лежит! — Чудилин рукой обвел позиции батареи, где повсюду лежали трупы. — Поминать запаримся! И все хорошие? Мы тут все плохие! Дерьмо! Потому и гонят нас на убой! Чем больше дерьма убьют, тем лучше!

— По-твоему, плохих поминать не надо?

— Да чихали они на эти поминки! Убили, и нету их больше, понял, нету! Меня убьют — меня не будет! И что там после меня, какая распрекрасная житуха расцветет — мне уже до лампочки Ильича! Я в эту вашу загробную жизнь не верю!