Эдуард Володарский - Штрафбат

— Допрашиваете?

— Так точно, товарищ генерал-майор, веду допрос арестованного.

— Продолжайте. Не обращайте на меня внимания. — Генерал внимательно посмотрел на Твердохлебова.

— Итак, подследственный Твердохлебов, вы подтверждаете, что во вверенном вам штрафном батальоне рассказывались антисоветские анекдоты?

— Может, кто и рассказывал. Сами понимаете, народ сложный, многие прямо из лагерей на фронт пришли. Так что вполне допускаю. Но я лично ни разу не слышал.

— В письменных заявлениях указывается прямо, что много раз антисоветские анекдоты рассказывались непосредственно в вашем присутствии, — холодно-официальным тоном произнес следователь.

— Такого не было. Если б я услышал, я бы уж точно… я бы пресек это дело! Не допустил бы, конечно, такого безобразия, — отвечал Твердохлебов.

— Назовите фамилии бойцов, которые рассказывали подобные анекдоты.

— Да как же я могу их назвать, когда я не слышал ни разу?

— Лжете! Знаете! Выгораживаете! Покрываете! — повысил голос следователь. — Фамилии назовите!

— Ну, был один такой… — опять протяжно вздохнул Твердохлебов. — Говорили мне про него, что любит всякие анекдоты травить. Котов фамилия. Только убили его три дня назад. Когда немцы наступали. Бессмысленно мне эти фамилии называть, гражданин следователь. — Твердохлебов приложил руку к сердцу. — Весь батальон полег во время немецкого наступления. От восьмисот человек семнадцать осталось. Кого я ни назову — все мертвые. Видать, мне за всех отвечать придется.

— Придется! Ответите! — почти выкрикнул следователь и краем глаза покосился в сторону генерала.

Тот сидел с невозмутимым видом, сложив руки на животе. И вдруг спросил:

— И много танков ваш батальон уничтожил?

— Не было возможности точно сосчитать, гражданин генерал-майор. Примерно штук сорок — пятьдесят…

— Весь батальон полег? — переспросил генерал.

— Весь, гражданин генерал-майор. И артиллерийский дивизион. Командир дивизиона капитан Бредунов получил смертельную рану.

— Устояли на позициях?

— Устояли…

— Гм-да… — кашлянул генерал Чепуров и поднялся, пошел к двери. В дверях обернулся, буркнул: — Продолжайте, продолжайте…

— С какой целью взяли в батальон священника? Это как объясните? Чтобы он антисоветскую пропаганду вел?

— Бог с вами, гражданин следователь, какую антисоветскую пропаганду? Прибился он к батальону — ну не гнать же его взашей? А сражался он, дай бог всякому… геройски сражался. Никакой пропаганды я от него не слышал.

— Опять лжете! Начальник особого отдела дивизии майор Харченко лично слышал, как он читал солдатам то ли Библию, то ли черт знает что!

— Но Библия — это же не пропаганда против советской власти?

— Религия — опиум для народа! — рявкнул следователь и стукнул кулаком по столу. — А вы что в батальоне развели?! Церковные службы? Послушали поповские проповеди и девчонок насиловать пошли! И не имеет значения, мертвые они на данный момент или живые!

— Как не имеет значения? — поднял голову Твердохлебов. — Да они ж… они…

— Хватит! Я вашей демагогии достаточно наслушался! Лучше садитесь и пишите.

— Что писать?

— Кто изнасиловал девчонку, кто рассказывает антисоветские анекдоты, кто мародерствует — все пишите…

— Я этого писать не буду, — Твердохлебов покачал головой.

Следователь долго молча смотрел на Твердохлебова, постукивал карандашом по столу, потом проговорил:

— Я не люблю, когда на подследственного оказывают физические методы воздействия, но если меня к этому вынуждают… придется прибегнуть…

— Да что ж… — Твердохлебов опустил голову, с силой сжал кулак, так что хрустнули суставы. — Чему быть, того не миновать…

Новое пополнение штрафного батальона выстроилось на небольшой поляне в глубине передовых позиций. Семнадцать «стариков» стояли в шеренге рядом. Майор Харченко окинул строй взглядом, затем посмотрел на стоявшего рядом с ним среднего роста человека лет сорока, в шинели без погон.

— Внимание, штрафники! Вот ваш новый комбат — Головачев Андрей Сергеевич.

— А Твердохлебов где? — спросил кто-то из строя «стариков».

— Кто спросил? — мгновенно отреагировал Харченко.

Строй молчал.

— Кто спросил?! — повысил голос Харченко.

Строй молчал.

— Неужто такие пугливые? — усмехнулся Харченко.

— Ну, я спросил, — вышел вперед Балясин: — Ротный Балясин.

— Переживаете за Твердохлебова? — спросил Харченко.

— Я переживаю.

— Вот тебе лично я и отвечу. Твердохлебов арестован за развал дисциплины в батальоне, за антисоветскую пропаганду, за мародерство, за изнасилование девушки. Достаточно?

— Нет, гражданин майор.

— Чего недостаточно?

— Я ничего не понял, — отвечал Балясин.

— Не понял? Та-а-ак… Кто еще не понял, шаг вперед.

Все семнадцать человек шагнули вперед.

— Следом за Твердохлебовым хотите загреметь? Это устроить — раз плюнуть. Эй, священник, как тебя?

— Отец Михаил.

— Я спрашиваю, как твоя фамилия, имя и отчество! — разъярился Харченко.

— Менделеев Тимофей Александрович.

— Ишь ты, какая знаменитая фамилия, — усмехнулся Харченко. — Почему одет не по форме?

— Не дают, гражданин майор. Интендант сказал: нету, ходи в чем ходишь.

— Вот за это Твердохлебов и сидит. За ваши грехи.

— Наш главный грех, что не подохли вместе со всеми, — проговорил Балясин. — В следующем бою, будьте уверены, поляжем.

— Ты что, следом за Твердохлебовым захотел? — после паузы спросил Харченко.

— А нам все равно, где подыхать, — раздался из строя голос.

— Кто сказал? — вновь встрепенулся Харченко.

Из строя вышел Глымов, отрапортовал:

— Ротный Глымов.

— Слышал про тебя, слышал, — покивал Харченко. — Значит, все равно, где подыхать?

— Абсолютно, — спокойно ответил Глымов.

Харченко подошел вплотную к Хлымову, проговорил, дыша в самое лицо:

— Здесь, на фронте подыхать будете. Хоть какая-нибудь польза будет родине от ваших поганых жизней.

— От наших хоть какая-то польза будет — от твоей никакой, гражданин майор.

— Ты-ы! — Рука Харченко лапнула кобуру пистолета, но остановилась. — Ты постарайся подохнуть побыстрее, Глымов. Или я тебе помогу.

Харченко отошел к строю всего батальона, глянул на нового комбата Головачева:

— Приступай к командованию, комбат. Со священником сам разберешься.

Окровавленный Твердохлебов лежал на полу. Старший сержант в гимнастерке с закатанными по локоть рукавами окатил его водой из ведра. Твердохлебов открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо следователя Курыгина:

— Ну как, будем писать признание?

— Не понимаю, в чем я должен признаться, — прохрипел Твердохлебов.