Харри Мулиш - Каменное брачное ложе

Коринф расхохотался. Женщина за их столом, с которой разговаривал Гюнтер, смотрела на Шнайдерхана в ужасе. Тела у нее было столько, что хватило бы на четверых; Гюнтер шепнул ей что-то на ухо, она подняла свое детское лицо и с ангельской улыбкой кокетливо поглядела на него.

— Герр Шнайдерхан, — сказала Хелла, — пожалуйста.

Шнайдерхан убрал фотографии, залпом выпил стакан, который поставила перед ним хозяйка, перевел дух и сказал:

— Я весь день фотографировал руины.

— Как вы могли, — сказала Хелла.

— О, у меня это прекрасно получается. На Западе их почти совсем не осталось. Позади церкви Богородицы я нашел просто изумительные. Осталось только четыре стены, в середине выросло дерево, и оно протянуло ветки сквозь окна наружу; а в кроне поселилась, наверное, сотня воробьев. Только звук мне не удалось сфотографировать: зеленое, движущееся, поющее дерево среди руин… это было прекрасно до слез.

— Со мной, очевидно, что-то не в порядке, — сказала Хелла, — но я не понимаю, как руины могут быть прекрасны.

— Красоту нельзя понять, — заметил Шнайдерхан, наклоняясь вперед, — вы тоже непонятны.

— Но в том доме, наверное, погибло не меньше двадцати человек.

— В мире погибли миллиарды, — Шнайдерхан взмахнул рукой, — и все же мир прекрасен.

— Уничтоженное не бывает прекрасно. Прекрасно восстановленное. Прекрасны новые кварталы для рабочих.

— Новые кварталы для рабочих! — воскликнул Шнайдерхан, задыхаясь от гнева. — Как коммунист говорю вам, что Stalinallee — совершенное уродство.

— Как коммунист, да, конечно, — сказала Хелла сердито. — Дело не в Stalinallee. Любой западный мещанин посчитал бы ее красивой, если ему сперва не объяснили бы, что там все уродливо. Но дело не во мне и не в вас. Дело в принципе. Еще один шаг, и в поисках прекрасного вы станете защитником террористических актов в городах. Извините.

Коринф подумал: «Как она красива».

— Неужели я, — крикнул Шнайдерхан, — как коммунист, не должен считать прекрасным портрет Папы Римского кисти Тициана, потому что папа — католик и потому что за портрет было заплачено деньгами, высосанными из, я не знаю, церковных доменов?

— Это было слишком давно.

— Используйте фантазию, — Шнайдерхан покачал головой. — Я ставлю летчика-террориста к стенке, строю уродливые рабочие кварталы и нахожу руины красивыми. Это мое право. Дом только тогда становится домом, когда он разрушен.

— Что вы такое говорите, — Хелла встала.

— Все, что разрушено, становится домом.

— Конечно, — согласилась Хелла. — Извините, мне надо позвонить.

Как только она ушла, Шнайдерхан заговорил:

— Коммунисты, герр Коринф… — Он вздернул брови и прикрыл глаза. — Впрочем, мне пора ложиться, завтра в час у меня свидание в Gemäldegalerie [17] Картинная галерея, часть дворца Цвингер в Дрездене. . Перед Сикстинской Мадонной, — засмеялся он, листая дневничок.

Коринф пил пиво, чувствуя, что не должен этого делать. Александер-бар окутывал его, как шерстяное одеяло. Гюнтер разговаривал с женщиной, не жалея красивых жестов и комплиментов; мужчина сидел, откинувшись на стуле, и непрерывно смотрел на дверь, где то и дело ссорились и орали. Кто-то вошел, израненный, кого-то звали грозным голосом, кто-то пробирался сквозь толпу, кого-то останавливали. На пятачке перед оркестром плясали в дыму рабочие, пересмеиваясь с женщинами.

А Коринф думал: «Скоро тут станет пусто, темно и тихо. Пивные краны заблестят от сияния душ погибших, влетающих в окна; пол исчезнет; потухшие лампы повиснут над бездной. Мне становится хуже, я тоскую по сегодняшнему дню. Всё случилось, и сразу исчезло. Со мной происходит что-то странное, но я в этом как бы не участвую. Я никогда нигде не был. Зачем я приехал? Америка ушла под окаменевшие волны океана; и я никогда не был в белом отеле. Вернусь ли я действительно домой, и меня спросят, чем я здесь занимался, кого встретил, что видел, — или проснусь утром и, верно, должен буду сообщить полиции о том, что мне приснилось прошлой ночью и исчезло без следа, когда я открыл глаза. Я нигде. Если я умру, мой гроб окажется пустым».

— Ну-с, в котором часу явится расстрельная команда, фрау Вибан?

— Поверите ли, герр Шнайдерхан, — ответила Хелла, усаживаясь, — ваши забавные шутки производят поразительное впечатление на нашего американского гостя.

— О, в Америке все прекрасно знают, что мы, коммунисты, не убиваем друг друга, как крысы, что тут существует свобода выражать свое мнение, что мы не хотим уничтожить западную цивилизацию и никого не хотим обратить в большевистское рабство. Так или нет, герр Коринф?

— Герр Шнайдерхан… — произнес Коринф, наклоняясь вперед и осторожно подбирая слова, — мне кажется, вы ошиблись.

— Что вы имеете в виду?

— Вы считаете, что я — антикоммунист, или коммунист, вообще некто, поддающийся определению. Отнюдь… Дело в том, что во мне есть некий изъян, я вредный элемент, и политика наверняка еще вмешается в мою жизнь; собственно, она уже вмешалась, как вы, может быть, заметили, но… — Он пожал плечами и замолчал. Он думал: «Я и сам не знаю».

Шнайдерхан, забыв сунуть сигару в рот, продолжал смотреть на него.

— Вам не случалось бывать в какой-нибудь коммунистической стране, герр доктор?

Коринф скрестил руки на груди и добродушно рассмеялся.

— Только на конгрессах дантистов. — Глаза Шнайдерхана сощурились. Коринф добавил: — Но может быть, это я ошибаюсь. Может быть, вы заняты чем-то другим: чем-то, чего я не понимаю или пока не понимаю. Тогда извините.

Шнайдерхан облизал губы. Хелла сказала:

— Похоже, во дворе до сих пор дерутся.

Два парня стояли у двери и орали друг на друга, каждый для устойчивости выставил одну ногу вперед, как бы попирая ничейную землю, лежавшую между ними. Другие, вокруг них, вопили или пожимали плечами.

— Извините, сударь, — обратился Шнайдерхан к мужчине, сидевшему за их столом; казалось, Хелла подала ему какую-то идею, — вы не знаете, что за война там идет?

Человек сворачивал сигарету. Жизнь вблизи дровяных печей и химических испарений сделала с его лицом примерно то же, что делается с лицами актеров к концу карьеры — из-за грима и изображения чужих эмоций: оно казалось покрытым влажным песком. Он поглядел на свои руки, и глаза его вспыхнули, как окна в рабочих кварталах, освещенные солнцем, потом лизнул сигарету, заклеил и протянул женщине.

— Там кто-то расплачивается по счету с целой кучей кредиторов.

— И кто этот должник?

Мужчина посмотрел на него:

— Вам он не понравится. Сексуальный маньяк.

— Фу, гадость, — сказал Гюнтер.

— Мечта моей юности, — вздохнул Шнайдерхан. — Мальчишкой я хотел стать таким, но не был достаточно груб с женщинами. Они его за это бьют? Но он ничего, еще держится.