Клара Ларионова - Московское воскресенье

Миронов чувствовал, что мозг его работает, сознание ясно, он смотрел не отрываясь на голову Михаила и отчетливо вспоминал, как пятьдесят минут назад, до объявления тревоги, они сидели в блиндаже и он предложил Михаилу сыграть партию в шахматы, но Михаил отказался и стал рассказывать о своей поездке в Москву. Потом достал коробку «Северной Пальмиры» и предложил закурить. Потом показал портрет девушки в белом платье, которую он полюбил. Когда Миронов взял коробку, чтобы закурить, объявили тревогу, и Михаил, стоявший у выхода, первым побежал к машине. Миронов положил коробку с папиросами в карман и решил вернуть ее после вылета. И вот они увиделись.

Миронов потянулся, огромным усилием вытянул из кармана коробку и сказал сестре, поддерживающей его:

— Передай Михаилу.

Увидел по испуганным глазам сестры, что она не поняла его, но уже не смог объяснить, почему он должен вернуть папиросы Михаилу. Он хотел поговорить с ним о той девушке в белом платье, лицо которой ему так понравилось, что он даже сейчас мог вспомнить ее, стоило только немного сосредоточиться. Он спросил бы Михаила, кто эта девушка с таким добрым, улыбчивым лицом. Она казалась ему очень знакомой. Если бы она сейчас пришла к нему и положила бы руку на его лоб, он сразу бы успокоился. Ведь говорят: если чего-то очень сильно желаешь, это обязательно сбудется. Если бы она вошла, если бы он увидел ее.

Миронов вытянулся на столе, чувствуя холод клеенки, услышал, как доктор прокричал над ним:

— Еще камфары! Маску!

Миронов вздохнул, без сопротивления отдался в руки этому доброму доктору, который встал над ним ледяной глыбой, склонялся над ним все ниже и ниже и наконец всей тяжестью обрушился на него.

У ног Оксаны текла коричневая васнецовская река. Плыли березовые листья, хвостиками вверх, похожие на золотые монетки. Со дна, из замшелых камней, поднимались листья лилий, будто грустные лица русалок. Стая синичек сидела, словно нанизанная на ветке ольхи, ветви сплелись над водой, и по этому висячему мосту ползли упорные муравьи. Ветер чуть поглаживал ржавую гриву тростника.

Оксана пристально смотрит на эту сказочную реку, старается запомнить все светотени, все детали, чтобы в любой момент, когда рука коснется пустого холста, вдруг вынуть из памяти весь запас и перенести на картину. Правда, лучше было бы, если бы она набросала это в альбом, но она с утра была так встревожена, что не могла работать, и ушла бродить по полям, не захватив этюдника, просто вышла проститься с осенью, унять поднявшуюся в душе тревогу.

Вторую ночь не возвращался отец из госпиталя, а он принадлежал к тем старым профессорам, которые точны как часы. Значит, случилось что-нибудь необычайное. А необычайное в эти дни может быть только одно — упала бомба на их госпиталь или в него попал осколок зенитного снаряда.

Не в силах побороть тревогу, Оксана бродила по берегу реки, не зная, за что приняться. Когда она уже подходила к дому, ее окликнул мальчик из соседнего санатория. Профессор звонил по телефону и просил передать ей, что уехал в город и там задержится.

Внезапно Оксана вспомнила, что у нее в городе много дел. Уложила в чемодан летние платья, которые теперь на даче были не нужны. Надо привезти теплые вещи, война продлится еще долго, придется здесь зимовать, в лесу все-таки не так опасно.

Когда она вошла в московскую квартиру, домработница, встретившая ее, с отчаянием воскликнула:

— Вы же опоздали! Сергей Сергеевич уехал полчаса назад. Он говорил, что кремация назначена на час, а сейчас, глядите, уже без двадцати…

Оксана опустила руки, уронила перчатки, еле выговорила:

— Чья кремация?

Домработница заморгала, медленно соображая, что Оксана ничего не знает, что, может быть, от нее нарочно скрывали, но теперь она сказала все и уже не могла отвернуться от ее бледного, вопрошающего лица.

— А того летчика, с которым вы заходили третьего дня, который еще научил меня варить кофе по-испански.

— Шумилин? — медленно произнесла Оксана.

— Наверное, он. Михаил, кажется. Сергей Сергеевич все время, пока я готовила ему завтрак, вздыхал и говорил: «Эх, Михаил, Михаил…» — и вытирал слезы. Конечно, жалко. Такой молодой. Жить бы да жить. А вот погиб… Сергей Сергеевич говорил, что они не пропустили в ту ночь к нам разбойников… Это славная смерть, царство ему небесное…

Оксана открыла глаза, словно пришла в себя, тихо сказала:

— Хватит. Все поняла.

— Сейчас вам обед приготовлю, только уж вы не выходите на улицу. Нынче в Москве и днем ходить опасно. Слышите, как зенитки лупят?

Оксана подошла к зеркалу, сняла клетчатую косынку, надела шляпу, минуту поискала перчатки, подняла их с пола, тихо приоткрыла дверь, сбежала по лестнице.

На улице действительно было тревожно, где-то глухо стреляли, прохожие торопливо бежали, словно пользовались коротким затишьем. Сделав несколько неуверенных шагов, Оксана спросила первую встречную женщину, как проехать в крематорий. Женщина, сочувственно посмотрев на нее, стала подробно объяснять, на каких трамваях ехать и где делать пересадку.

Пересекая площадь Маяковского, Оксана видела бойцов в касках и плащах, которые стояли у каких-то странных труб, закрученных, словно бараний рог. Только потом она сообразила, что это были звукоуловители с широкими горлами, направленными в небо. Тут же, на грузовиках, возвышались крупнокалиберные пулеметы, тоже нацеленные в небо. Почти на каждой крыше высоких домов торчали длинноствольные зенитные пушки. Гул выстрелов то стихал вдалеке, то, усиливаясь, приближался.

Она понимала, что за двадцать минут не успеет доехать, но шла, надеясь на чудо: вдруг задержка, вдруг что-нибудь… Конечно, на машине она успела бы, но теперь надо бежать до трамвая, всю дорогу бежать бегом.

Бежать? Куда? В крематорий!.. Это слово она не произносила ни разу, не знала ничего о нем, кроме того, что он находится где-то на окраине города. И сейчас она торопилась туда, чтобы последний раз увидеть Михаила. Боже мой! Последний раз! Как это осмыслить? Как с этим примириться? Вчера еще она смеялась с ним, сегодня думала о нем, ждала его, а он уже не существует. Как же это так? Если бы вчера кто-нибудь сказал ему, что с ним такое может случиться, как бы он протестовал!.. Единственно, во что не верят люди, это в собственную смерть. Будто смерть существует только для других… Конечно, если уж очень глубоко над этим задуматься, то поверишь, что и ты когда-нибудь умрешь, но это когда-нибудь так далеко, что ты успеешь закончить все свои дела и, когда уже больше не останется никаких забот, уйдешь на покой. Но умереть сегодня, ничего не успев закончить, — это непостижимо…