Клара Ларионова - Московское воскресенье

— Фаина живет хорошо, работает в школе, по аттестату за тебя получает, хватает. А вот жена Лаврентия совсем свихнулась.

Иван покачал головой.

— Так, так, понимаю… Значит, не ужилась с ней.

Глубоко вздохнув, она задушевно сказала:

— Знаешь, Ванюша, сколько я видела горя? Уж я-то научилась всех понимать, всех прощать. Но я не могу видеть, я ненавижу паразитов. Я осталась вдовой тридцати лет, на мыльной пене вырастила вас, а ты хочешь, чтоб я ужилась с разряженной Дунькой московской? Нет, не вышло. Говорю прямо: не ужилась.

Он слушал, барабаня пальцами по скатерти.

— Не подумай, Ваня, что я из-за нее сюда приехала. Нет, я плюнула бы на все бабьи склоки, сейчас не до них, я не могла там отсиживаться, когда здесь воюют.

Сурово глядя на нее, он сказал:

— Знаешь, мать, здесь все-таки опасно. Здесь и убить могут.

— Э-э, полно, — отмахнулась она, как бы заканчивая разговор и подвигая к себе тарелку с селедкой, — смерти боится тот, кто ее не видал, а мы-то под ней с детства ходим. Из нищих вышли в люди. — И она начала спокойно и медленно закусывать. — А если вам будет трудно там, так я и на фронт пойду. Для нас война — дело знакомое. С кем только не дрались севастопольские моряки. Так-то вот, Ванюша.

— Ладно, — сказал он, поднявшись, сразу прекращая беседу, — пусть будет так, как ты хочешь. — Подошел к шкафу, лукаво оглядываясь на мать. — Тут у меня припрятана для особого случая.

Поставил на стол бутылку водки. Екатерина Антоновна неодобрительно посмотрела на него:

— В нашем положении уж лучше не пить, а то скажут — пропили войну.

— Довольно, мать! — перебил он, сурово взглянув на нее. — Понимаешь, хватит. Нынче каждая молочница стала о политике толковать. Всех слушать — оглохнешь.

Екатерина Антоновна и сама поняла, что довела сына до точки кипения, и поторопилась переменить разговор. Принесла из коридора свой дорожный мешок, положила его на колени и стала осторожно развязывать.

— Вот, смотри, десять тысяч с собой привезла.

Он удивленно отодвинулся от нее:

— Да ты не ограбила ли банк?

— Какое, просто продала барахлишко. Убьют — не понадобится, уцелею — наживу. Вот шубу только жалко, на лисьем меху, Лавруша еще купил, А продала ее за две тысячи.

— За две тысячи, — с изумлением повторил он, — мать, да ведь это же мародерство, ей цена пятьсот рублей.

Она усмехнулась:

— Что ты, Ванюша, совсем цен не знаешь. — Достав из мешка какой-то сверток, выложила его на стол: — Вот этот кусок масла для Лавруши купила за тысячу. Понял?

— За тысячу! — Он всплеснул руками. — Да мне месяц служить надо за эти деньги. Не покупала бы, разве можно так деньгами швыряться.

— Тоже сказал, — обиделась она, — бумажки-то Лавруша жевать не будет, а от маслица скорее полетит. Сохранить бы вас, а добро наживем, когда домой в Севастополь вернемся.

Оба замолчали, мгновенно в мыслях окинув и прошлое и будущее. Он первым оборвал это тягостное молчание:

— Ну, все переговорили, теперь давай выпьем.

Екатерина Антоновна поправила волосы, обтерла ладони об колени, грустно вздохнула:

— Не стоило бы, Ванюша, не такое теперь время. Да вот с горя разве и выпью немножко.

Больной капитан Миронов приводил в замешательство профессора Строгова. Он обладал какой-то непонятной силой угадывать чужие мысли. Прошло дней десять после операции, и он сказал профессору:

— Видите, как все хорошо вышло, а вы и не надеялись, что я поднимусь.

Сергей Сергеевич почувствовал странную неловкость. Действительно, только чудо помогло уцелеть этому человеку.

— Я чувствую себя совершенно здоровым, — устало сказал капитан, — меня только раздражает шум госпиталя. Зачем это с утра до вечера гремит радио? Здесь я никогда не поправлюсь, мне надо домой.

— В Москве сейчас тоже очень шумно, — сказал профессор.

Задумчиво глядя в окно, больной ответил:

— Мой дом за Можайском, в лесу. Там сейчас шумят деревья, и чего только от них не услышишь. Одну бы только ночку под ними посидеть — и станешь, как мальчишка… Там по дремучим тропинкам ходит Емеля-охотник, там баба-яга стережет домик из пряников и леденцов, там медведь подходит к окошку, стучит и говорит: «Отдай мою лапу». Там сказки, сказки… — Больной потер лоб.

— Ох, доктор, что же вы мне не скажете, я надоедаю вам своим бредом. Пожалуйста, пошлите ко мне няню.

Через несколько минут с букетом красных кленовых веток вошла сестра.

Больной вздрогнул и прижался к стене, будто увидел привидение. Он ждал, что сейчас, шлепая туфлями, войдет санитарка и, вытирая руки о подол халата, спросит: «Вам утку?» Но вошло какое-то белое облачко, он не слышал даже ее шагов. Удивленный, он поднял плечи, старался отдалиться от этого видения. Руки его ослабли, он чувствовал, как раскрываются отвердевшие губы, дыхание замирает. И его охватывает странное, много раз испытанное ощущение чего-то нереального. Вот-вот, это он испытывал в детстве, когда хоронили отца. Вокруг гроба толпились изнуренные женщины вдовьей слободы, все одетые в черное. Вместе с его матерью они так плакали в церкви, что у него сердце замерло. Он отошел в сторону и тут, на стене, между двумя окнами, увидел девушку с нежным, розовым лицом, волосы с прямого пробора падали на плечи. Она посмотрела на него и ласково сказала: «Потерпи, мальчик, потом все будет хорошо».

Во время финской кампании, когда он, подбитый зениткой, выбросился с горящего самолета и замерзал в снегу, та девушка в белом снова пришла к нему и унесла его в госпиталь. Он тогда рассказал о ней Михаилу Шумилину, а тот смеялся, утверждая, что это была санитарка. Он начал разыскивать ее, но, кого ни спрашивал, все отвечали, что никакой девушки в этой части не было.

После болезни, еще на костылях, он был в гостях у своего лечащего врача и, гуляя с ним по лесу, вдруг опять увидел вдалеке девушку в белом. Он тогда схватил профессора за руку и почти лишился сознания. Потом он пытался объяснить профессору, что привело его в такое состояние, но профессор не понял его, сказал, что такие галлюцинации часто бывают от нервного переутомления. Но несколько дней назад в блиндаже за час до объявления тревоги, когда они играли в шахматы, Михаил Шумилин полез в карман за папиросами, достал бумажник и показал ему портрет своей невесты. Он только глянул, и у него потемнело в глазах — это была та самая девушка в белом, которая не покидала его всю жизнь. И вот она снова появилась. Теплая волна радости колыхнулась в нем, но в то же время странное оцепенение сковало его, стало так тревожно, что он не мог больше глядеть и закрыл глаза, зная, что сейчас же, как только он их откроет, видение исчезнет.

Он лежал с закрытыми глазами и чувствовал, как над ним проносился легкий ветерок, словно дуновение крыльев, потом слабая рука дотронулась до его груди, оставив след холодного прикосновения. Он открыл глаза. Девушка сидела перед ним на табуретке, улыбалась, добрые темные глаза грустно смотрели на него. Он собрал всю волю, как это делал в момент величайшего напряжения, и со всей решительностью заставил себя понять, что с ним происходит. Он видел букет красных кленов в стеклянном кувшине, в котором обычно подают воду, но он воду никогда не пил. Чтобы кувшин не стоял пустым, в него поставили букет. Реально и понятно… Но эта девушка в белом. Эти волнистые волосы на прямой пробор, белая косынка почти сползла на затылок… И это белое… От напряжения он сощурил глаза и ясно увидел белый халат медицинской сестры. Она сидела перед ним, держа в руках красную палочку. Он видел ее знакомую, подбодряющую улыбку, она словно повторяла: «Потерпи, мальчик, потом все будет хорошо». И по этой знакомой улыбке он понял: это прежняя галлюцинация. Вдруг он со всей реальностью почувствовал, что она наклонилась над ним и вынула термометр. Посмотрела, тряхнула им в воздухе, засунула в красный футляр, ни слова не сказав, вышла.