Михаил Герасимов - Пробуждение

Новый Двор, или Новы Двур, как произносят здешние поляки, — маленький городок, населенный в большинстве евреями. Наш сопровождающий имел задание закупить несколько пар подметок. Мы решили сделать то же самое и зашли в кожевенную лавку, всю пропитанную запахом кож, в огромном количестве заполнявших все пространство обширной лавки и коридор, ведущий в квартиру хозяина. Покупки сделали быстро и собирались идти дальше, но в это время вошла дочь хозяина, и мы, как пригвожденные, остались на месте. Такой красавицы я не видел и не думал, что могут такие быть! Мы забыли все на свете и пялились на это чудо кожевенной лавки. А она мелодично что-то спросила по-еврейски у отца, человека самой заурядной внешности, окинула нас быстрым взглядом и ушла. Мы постепенно пришли в себя. Наш старший, оставшийся равнодушным, довел до нашего сведения, что намерен посетить свою землячку, и спросил, где мы будем коротать время. Я сказал, что хорошо бы попить чаю или кофе по-варшавски, спросил, есть ли здесь кафе или что-нибудь подобное.

— Это можно, — ответствовал старший, — ходить никуда не нужно, можно здесь.

— Как, здесь? — с радостным изумлением воскликнул кто-то из нас.

— А так! Пан, — обратился старший к хозяину лавки, — нужно чаю, гарбаты али кофе, кавы, — тут же переводил он с русского на польский, — вот этим господам.

— Берта! Берта! — крикнул хозяин куда-то в пространство. Мы с надеждой устремили глаза на дверь из коридора и были вознаграждены: вошла она.

— Берта, — обратился к ней хозяин на чистейшем русском языке, — эти господа военные хотят пить чай или кофе. Сделай им и то и другое.

— Хорошо, — отвечала божественная Берта, — идите, господа, за мной.

Мы сказали старшему, чтобы он не торопился, мы будем ждать его здесь.

Понимающе кивнув головой, он исчез.

Берта ввела нас в большую комнату, по всем признакам столовую, но с мягкой мебелью и с пианино у окна.

— Садитесь, пожалуйста, — равнодушно проговорила она, — я вас долго не задержу.

Рассевшись кто где, мы заговорщически переглянулись, как только Берта вышла из комнаты.

— Ну как? А? — разом воскликнули мы.

— Я готов здесь не только пить чай и кофе, но и обедать и даже ужинать, — сказал Геннадий. — Как вы?

— У меня только шесть рублей, — охладил наш восторг меланхоличный голос Вани.

Мы подсчитали наскоро свои капиталы и решили, что на сегодня ограничимся чаем с кофе и какими-нибудь пирожками.

— Здравствуйте, господа молодые люди, — внезапно раздался голос с порога.

Мы оглянулись. Там стояла копия Берты, но только не восемнадцати, а сорока — сорока трех лет. Мы вскочили. Женщине понравилась наша вежливость, и она притворно-смущенным голосом произнесла:

— Что вы! Не беспокойтесь, пожалуйста. Я мать Берточки. Она сейчас приготовит чай и кофе. Я хотела только спросить, достаточно ли будет подать булочки и маковые подковки? Может быть, сделать яичницу?

Мы дружно запротестовали.

— Помилуйте! Мы и так очень обязаны, а есть совсем не хотим, — наперебой говорили мы, опасаясь за свои тощие кошельки.

Мило улыбаясь, мамаша Берты исчезла. Мы облегченно вздохнули, а Ваня щелкнул языком:

— Вот это женщина.

— Стыдись, она тебе в матери годится, — попробовал его образумить Малышев.

В это время вошла женщина, тоже красивая, лет тридцати, видимо работница. Кивнув в нашу сторону головой: «Здоровы булы, панове!», она стала ловко накрывать на стол, а затем притащила блестящий никелированный самовар, пыхтящий как паровоз, а затем большой медный кофейник с подставкой, в которой горела спиртовка. Комнату наполнил аромат хорошего мокко. Наконец появилась и Берта в том же скромном синем шерстяном платье, с короткими рукавами, придающими характер милой невинности, и закрытым воротником. Она сделала приглашающий жест:

— Прошу к столу.

Мы пили ароматный, горячий кофе и превосходный чай, ели румяные булочки с маслом и маковые подковки, но разговор с красавицей хозяйкой никак не налаживался. На наши вопросы следовало односложное «нет», «да» или «не знаю», «может быть». Наш присяжный оратор Геннадий исчерпал весь запас своих острот — и без всякого результата. Беломраморное чело, греческий нос нашей хозяйки, белые, как алебастр, с розовым внутренним светом щеки и полные пунцовые губы ни разу не изменили своего бесстрастного выражения. Мы почувствовали себя неловко. Я подумал, что отлично говорящие по-русски отец, мать и дочь должны были жить в русском городе, а может быть, бывали за границей. Где? В Германии — об этом говорит имя Берта.

— А знаете, Берта, все-таки напрасно вам дали немецкое имя, — решился заговорить я. — Ведь много есть прекрасных женских еврейских имен.

— Например? — спросила, не поднимая на меня глаз, красавица.

— Хотя бы Рахиль.

— Нет, она, по Библии, много страдала.

— Лия!

— Тоже.

— А Суламифь?

Верхние веки Берты дрогнули, всколыхнулись и открыли огромные, синие-синие, глубокие озера. Мне показалось, что на дне что-то блеснуло.

— Суламифь? — медленно и сурово переспросила Берта. — Суламифь? — еще раз проговорила задумчиво она. Синие озера потемнели. — Это хорошо — Суламифь, — она вздохнула, веки опустились, черные ресницы и темно-коричневые брови встали над озерами, как лес, и скрыли их. — Но в наше время не может быть Соломона.

«Ага, — отметил я, — ты, душенька, может быть, и не читала Библию, но Куприна ты читала наверное».

После этого лед сломался. Берта стала отвечать более охотно. Разговорился даже Гриша Малышев, самый красивый из нас и самый молчаливый. Скоро мы узнали, что мать Берты — дочь московского купца первой гильдии. Отец Берты долго работал у него. Затем они переселились в Новый Двор. Берта училась в гимназии и в музыкальном училище в Варшаве. Два раза была с матерью у родственников в Германии, во Франкфурте-на-Майне. Там живут ее бездетные дядя и тетя. Она их наследница, имя ее в честь тети.

Берта неплохо сыграла нам «Песни без слов» Мендельсона, какую-то трудную, скучную фугу Баха, потом мы пели хором русские песни. Просили Геннадия спеть соло. Но он что-то заупрямился и не показал свой красивый баритон. Тогда Ваня затянул «Дубинушку», а мы изображали хор. Потом Ваня под общее одобрение неплохо исполнил «Уймитесь, волнения страсти». Он разбередил меня. Берта открыла мне свои озера, и я тоже решил спеть. Но что? Взял для начала «Ах, я влюблен в одни глаза», потом «Узника», «На старом кургане» и вошел в азарт. Спел «Хризантемы», да так, что самому понравилось, и, наконец, куплеты Тореадора. Я стоял около Берты, смотрел на милые завитки волос на ее белой шее, мне было хорошо, и пел я с чувством, как никогда. Берта многих вещей не знала, но быстро подбирала по напеву и без устали аккомпанировала, время от времени погружая меня в свои синие, загадочные озера: Соломон не выходил у меня из головы.