Михаил Герасимов - Пробуждение

В вагоне нас тридцать два человека. Из них трое интеллигентов. Это, во-первых, Гриша Малышев — сын ивановского ресторатора, очень красивый парнишка, скромный, изящно сложенный, не ругается и «не произносит слов», но за себя постоять может. Вчера один хамоватый парень задел Гришу словами, тот смолчал; тогда наглец толкнул его несколько раз. Гриша только отстранялся. Наконец решив, что Гриша трус и боится его, парень велел Грише перейти на его место на нижних нарах и стал сбрасывать Гришины вещи. Гриша, так же молча и не торопясь, схватил его за пояс, поднял и довольно неаккуратно бросил на пол. Тот со стоном поднялся:

— И пошутить нельзя!

Гриша, не повышая тона:

— Подними, что бросил, и положи на место.

Парень с ворчанием выполнил все, что Гриша от него потребовал, улегся на своем месте и закрылся с головой. Ни один человек не поднялся в его защиту. Отношение к Грише теперь стало другим — его стали уважать. Все мы были удивлены. Никто и предположить не мог, что в стройном, скромном и покладистом Грише кроются такая большая физическая сила и неменьшая выдержка.

Второй интеллигент был Евстигнеев Степан, выделявшийся среди нас своим нравственным достоинством и какой-то внутренней силой, всегда спокойный, выдержанный, внимательный. Кем он был раньше, я не знал.

Удивляли меня спутники. Все они как будто неплохие ребята. Но как распущенны многие из них! Особенно это проявлялось в бесконечных рассказах, которыми заполнялись вечера. Рассказы не отличались особой замысловатостью. Героями их, как правило, являлись поп, купец и барин, значительно реже мужик. Все они оказывались закоренелыми развратниками. Им приписывалось столько невероятных гадостей, что становилось ясно: весь рассказ или значительная его часть — плод фантазии.

Почему эти молодые и в общем хорошие парни проявляют такой нездоровый интерес к половым вопросам и разрешают их так отвратительно безобразно? Я поделился своим возмущением с Евстигнеевым, который, слушая подобные рассказы, оставался всегда невозмутимым.

— Оставь их в покое. Никакие они не развратники. Жизнь у них такая, что они ничему хорошему не могли научиться. А поставь их в другие условия — и они окажутся превосходными людьми. У большинства все это наносное, молодечество в их понятии. И не пытайся их разубеждать. Сейчас они не поймут твоих благих намерений, обидятся и тебя могут оскорбить. В армии, на работе, в боях они будут другими, и привычная короста постепенно спадет с них. А в тебе, знаешь ли, больше, чем следует, интеллигентности. Ты все-таки смотришь на своих товарищей сверху вниз. А ты принимай их такими, какие они есть. Пойми, что быть лучше они пока не смогли, а в дальнейшем смогут. Вот посмотри на Иголкина. Самые гадкие рассказы — его. Можно подумать, сквернее человека и не найти. А что происходит с ним, когда он берет в руки гармонь? Ведь прямо преображается. Столько задушевности, мягкости, нежности, мечтательности в его игре. В это время он поэт. Вот и попробуй разобраться, что он такое на самом деле. Мне думается, что все его дурные привычки — наносное, шелуха. Таковы и другие.

Может быть, Евстигнеев и прав.

24 февраля

Наш эшелон прибыл в Гродно. Нас долго водили по окраинам города и в конце концов разместили в казарме. Длинная, довольно узкая комната, сплошь занятая одноярусными нарами. Кормят неплохо.

25 февраля

«Гоняли» на занятия: была шагистика и устав «унутренней службы», по выражению нашего учителя — рядового солдата, или канонира, как он себя величает по-артиллерийски.

Я жаждал увидеть грозные бастионы, форты, казематы, рвы, наполненные водой, и прочие атрибуты крепости. Однако наш учитель меня разочаровал. По его словам, никаких бастионов и казематов здесь нет, а форты находятся в окрестных лесах и представляют собой отрытые в земле артиллерийские окопы для орудий и прислуги, а также для снарядов и зарядов. Все замаскировано ветками, дерном и травой. Между фортами проложена полевая железная дорога для подвоза снарядов и зарядов. Слова учителя заставили потускнеть созданную моим воображением деятельность артиллериста.

— Ну а какие здесь орудия? — осторожно спросил я, надеясь услышать в ответ, что орудия двенадцатидюймовые по крайней мере.

Ответ канонира окончательно разбил мои мечты.

— Будете изучать сорокадвухлинейную пушку и сорокавосьмилинейную гаубицу, — хладнокровно пояснил наш учитель, — а также трехдюймовки...

Конечно, ничего героического с такими маленькими орудиями не сделаешь, но приходится покориться. Изучим то, что есть.

Наверно, пушкинский Гринев, въезжая почти полтораста лет назад в Белогорскую крепость, не испытывал такого разочарования, как я в Гродно.

26 февраля

Сегодня во время обеда распространился слух, что нас, новобранцев, отправят в Новогеоргиевскую артиллерию. Взводный подтвердил, что так говорят, но за достоверность не ручался.

27 февраля

Сегодня первый раз ходили в форт на батарею. Все, что говорил наш учитель, оправдалось: батарея стоит в лесу, орудия в окопах, стенки которых сделаны из жердей. Для прислуги неглубокие укрытия. Кругом песок и песок. На нем телефонные провода на небольших колышках. В некоторых местах видны проволочные заграждения, но рассмотреть их не удалось.

Знакомились с сорокадвухлинейной пушкой. Она мне понравилась своим изяществом и простотой. Да и стреляет она, оказывается, не так-то близко — на двенадцать верст. Все мы с большим вниманием слушали объяснения младшего унтер-офицера, или по-артиллерийски — фейерверкера. Это название не давалось многим новобранцам. Наш учитель удовлетворился, когда мы хором ответили: «Февекер». Занятие не было утомительным, младший фейерверкер объяснял сжато и очень толково. Занимались все с большим интересом. В перерывах боролись, возились — энергии у всех много.

28 февраля

Милый «солдатский вестник» не обманул: утром нам объявили, что в три часа отправляемся на погрузку и едем в Новогеоргиевск. Мы здесь уже привыкли, и покидать Гродно никому не хотелось.

Сегодня наблюдали очень интересный случай. Над городом на небольшой высоте появился аэроплан. Когда он пролетал над площадью, где находилась наша казарма, обучавшиеся там «крестики» [20] «Крестиками» звали ополченцев, носивших на папахе медный крест с надписью: «За веру, царя и отечество». начали его обстреливать. Поднялась страшная трескотня, и площадь заволокло дымом («крестики» стреляли из берданок). Попали они в аэроплан или нет, но он стал снижаться и сел на площадь. С торжествующими криками «ура» ополченцы бросились к аэроплану. Из него вылез летчик, снял шлем, обнажив лысую голову, и в воздухе прозвучал наикрепчайший русский мат. Оказалось, что ополченцы обстреляли свой, русский аэроплан.