Михаил Герасимов - Пробуждение

— Ты, родной, не взыщи, — говорила она, — видишь, как мы живем, и подушечки-то неоткуда взять, сама на сундуке сплю, пальто под голову подкладываю. Вот чайком мы тебя угостим. Располагайся у любой стены, — пошутила она.

Пришли слесарь с женой. Оба усталые, изможденные, они неохотно ели скудный ужин. Хозяин, человек лет тридцати шести, все пытался уложить меня на своей постели. Я решительно сопротивлялся. Борьба закончилась в мою пользу, после того, как я неопровержимо доказал, что, если я лягу на его место, то его жене все равно спать негде, не со мной же ей ложиться, тем более что во сне я брыкаюсь. Усталая женщина пыталась улыбнуться, но не смогла. Когда она вышла, слесарь тихо сказал мне:

— Брат у нее убит под Варшавой. Вот она и смутная. Крепко любила его. Да и парень был душевный. Много нашего брата полегло, да еще сколько ляжет...

За веру, царя и отечество, — раздумчиво говорил он, снимая сапоги. — Ты, солдат, смотри не подкачай, как следует дерись, брат, за веру, царя и отечество. Авось крест заработаешь, хорошо, если не такой, как ее Степа.

В голосе слесаря звучала нескрываемая ирония. Я не знал, что ему ответить. Расстелив на чисто вымытом полу свое полупальто и положив под голову «бадейку», я мгновенно уснул. Во сне видел царя, каким он представлен на иллюстрациях к «Золотому петушку» Пушкина. Когда проснулся, хозяев уже не было. Мамаша слесаря радушно предложила чаю, но я сказал, что тороплюсь на поезд, и, пожав сморщенную небольшую руку, ушел завтракать в облюбованный мной накануне трактир при гостинице.

Получив распоряжение явиться в Шую 19 февраля, я вернулся домой. Таким образом, у меня было еще почти две недели.

16 февраля 1915 года

Последние дни в Иваново-Вознесенске, а там «прощай, родная сторона» — один из твоих сыновей двинется в неизвестное, в Гродненскую крепостную артиллерию. Выяснилось, что целый ряд моих приятелей и просто знакомых, отцы которых «принимали меры», назначены писарями, то есть «устроились». Вот Митя Лукоянов — сын крупного лавочника («Оптовая и розничная торговля мукой, крупой и подсолнечным маслом»).

Рафаил Стыскин (Фолька). Красавец парень, способный футболист, но совсем неспособный к «наукам». Дальше четвертого класса реального училища не пошел. Сын еврея владельца оптической мастерской («Ремонт биноклей, очков, компасов, хронометров»). Кроме Фольки у оптика две дочери — тоже красавицы: Роза и Сильва, обе давно на выданье. Но кто возьмет красавиц бесприданниц и, кроме того, воспитанных хотя ремесленником, но не для трудовой жизни, и необразованных — они, как и брат, к наукам неспособны. Фолька стал писарем только потому, что Дуся Лукоянова, сестра Мити, не может без Фольки прожить и часа, а Фолька вопреки желанию папаши Лукоянова все-таки попал к нему в зятья. Пришлось старику «принимать меры» и за сына, и за зятя. Беда этим богачам! Сколько у них забот и хлопот!

Яков Графов — домашний человек у зятя Гарелина, Ивана Павловича Бакулина, его мажордом и секретарь. Однако для проформы Яша работал конторщиком. Не перегружался и частенько на работе отсутствовал. Парень он был бы неплохой, но прислуживание с детских лет Бакулину наложило на него свою печать. Сам почти лакей, он на маленьких людей посматривал свысока. Видимо, нося отличные костюмы, хотя и перешитые из поношенных Бакулиным, но сделанных в свое время из дорогих материалов, он и себя считал в некотором роде Бакулиным. Его принципал, сам с первого дня войны, как прапорщик запаса, пребывавший в запасном полку, устроил и своего подручного в писаря.

Николай Говоров — сын «муллы» нашей фабрики — главного над сторожами-татарами. Этот откровенно говорил, что кресты и медали его не прельщают, он человек скромный и с пользой послужит вере, царю и отечеству в полковой канцелярии.

Подобных этим — много.

19 февраля

Сегодня утренним поездом я уехал в Шую. На станцию провожали отец, мать, братья, сестра Елена. Мария не могла отлучиться с работы, и я простился с нею еще вчера. Станция была заполнена такими же, как и я, новобранцами, провожающими. Нет ничего томительнее последних минут перед расставанием, не знаешь, что делать, чувствуешь какую-то связанность, несмотря на торжественность проводов и всю их серьезность: неизвестно, вернешься ли домой — ведь не в командировку едешь, а на войну. Откровенно ждешь момента отъезда. Наконец нужно расставаться. Последние объятия. Я целую дрожащие губы матери, ее заплаканное лицо, целую отца, братьев, сестру и иду в вагон. Отец кричит мне: «Помни, Миша, мы никогда позади не были». Я успеваю ему ответить:

— Не беспокойтесь, папа (у нас было принято отца и мать называть на «вы»), не осрамлюсь!

Поезд трогается, проводник закрывает двери вагона. Кончилось! Едем.

Вхожу в отделение, где оставил чемодан, домашние дары, изделия рук матери — разные вкусные вещи. Все на месте. Мои спутники, как и я, находятся еще под влиянием только что пережитого и молчат, углубившись в себя. Едем.

Сегодня же вечером нас, новобранцев, усадили в товарные вагоны, «телячьи», как назвал их один из моих товарищей. Когда унтер-офицер привел нас к вагону и построил, в глаза ему бросился самый высокий и здоровый из нас. Его он и назначил старшим, приказав поддерживать порядок, никого не отпускать, всех переписать и делать утром и вечером переклички, назначать дежурных, которые обязаны по очереди поддерживать огонь в печке, подметать пол и следить, чтобы в ведре была вода. Разъяснив все это, он спросил:

— Как твоя фамилия?

— Лепехин. Лексей, стало быть.

Унтер-офицер недовольно посмотрел на старшего.

— Нужно сказать «господин унтер-офицер», а не «стало быть». Так вот, — продолжал унтер, — когда нужно, назначай людей подносить дрова, уголь или горячую пищу, ежели раздавать будут. Понял?

Наш старший оказался на редкость бестолковым человеком: не мог связать двух слов, а не то чтобы распорядиться.

Но свет не без добрых людей. Всегда найдется человек, могущий выручить. Нашелся такой и у нас — хорошо одетый новобранец Евстигнеев, почему-то несколько старше нас, что мы отметили сразу, как только он заговорил.

— Ребята! Предлагаю сделать так: я сейчас перепишу фамилии всех, а старший назначит потом дежурных.

Через несколько минут все было налажено, и оттертый от своих обязанностей старший сохранил все же некоторые права: ему было отведено место на верхней полке у окошка, закрытого железной дверкой. Евстигнеев поместился с ним наподобие адъютанта. Сейчас мы стоим на станции Новки. В вагоне тепло. Большинство новобранцев спят. Дежурный помешивает в печке. Я сижу под фонарем и пишу заметки...

22 февраля

Проехали Москву, но ее не видели: была ночь, и все мы спали. Народ в вагоне подобрался неплохой, никто не отказывается сходить за дровами или водой, добросовестно дежурят у печки, бегают компанией за кипятком, помогают друг другу. И я со всеми вместе.