Рувим Фраерман - Избранное

Ветер сдул ее за борт, как пепел. Никичен вскрикнула. Двадцать кульков муки унес ветер в море.

«Что делает этот безумный купец?»

Она начинала его презирать. Весь бэтюнский род был бы сыт целое лето. Никичен молча отвернулась.

Железная глыба «Эльдорадо» с трубой, с мостиком, с мачтами вдруг высоко поднялась и, дрожа, опустилась. Вровень с бортом блеснула пена, показалась круглая масса воды, пронизанная пузырьками. Гучинсон пошел по накренившейся палубе. Но, раздумав, вернулся и показал Никичен на дверь своей каюты. Она вошла и села на пол, как садилась в своей урасе на камалан. До полудня сильно трепало. На палубе задраили все люки.

Гучинсон не выходил из каюты. О силе волн он судил по своей пепельнице. Тяжелая, литая из бронзы, она ходила по столу с края на край. В подставке, слишком широкой, треснул стакан. Лакированные туфли Гучинсона выскочили из-под койки. Свинцовые брызги били в переборку. Никичен поминутно склоняла голову к полу. Волнение вскоре улеглось. Стало тихо, холодно, словно спустились в глубокий погреб. Гучинсон сразу продрог и, недоумевая, выглянул из каюты. Вся команда была наверху.

— Что случилось, Бунджи? — спросил он пробегавшего японца.

— Шляются льды, сэр.

Гучинсон поднялся на мостик.

— В чем дело, дядя?

Капитан Джильберт что-то сердито буркнул и крикнул в машинный телефон:

— Тихий ход!

На горизонте Гучинсон увидел белую полоску, расстилавшуюся над самой водой. Она тянулась с севера на восток. Даль была цвета зимних сумерек.

— Не море, а преисподняя, — сказал Джильберт. Глаза его с беспокойством глядели вперед.

Опережая льды, надвигался туман. Он тек, а не падал. «Эльдорадо» вошел в него, как в нечто осязаемое. И сразу у Джильберта на капюшоне плаща появились капли, лицо стало мокрым, точно от слез.

— Еще этого не хватало! — сказал он.

Равнодушие делало Гучинсона смелым. Он спросил только, задержит ли это их. Раз снялись с якоря, то следовало бы скорей попасть в Аян. С мукою и дрелью в море, среди тумана, ему нечего делать. Он снова спустился в свою каюту и решил не выходить.

Медленно длилось время. Выла сирена. В каюте зажгли огонь. Изредка прекращалось обычное дрожание переборок. Это Джильберт кричал в машинный рупор: «Стоп!» Тогда слышалось трение льдин — странный звук, похожий на шуршание тростника.

Матрос принес из камбуза обед — бутылку вина и ростбиф. Он убирал по утрам каюту Гучинсона и потому позволил себе сказать с развязностью:

— Мы вертимся, сэр, как горох на сковородке. Но сковородка чертовски холодная. — Он был обмотан шарфом.

У Гучинсона посинели губы. Он выпил вина, надел пальто, такое же просторное, как его пиджак, и сразу почувствовал себя лучше. Дневник снова лежал на его столе. Гучинсон открыл лоцию и прочел:

«Охотское море для Тихого океана является как бы полярным бассейном. У Шантарских островов плавание опасно. Часто густые туманы. Даже в августе можно встретить льды, для которых Шантары служат естественной преградой. Китобои, посещавшие море, отмечают у островов сильное круговое движение вод против часовой стрелки».

Гучинсон захлопнул лоцию. Все это не столь важно. Он не собирался больше плавать у этих гиблых берегов. Но мысль, пришедшая в голову, показалась ему любопытной. Он записал:

«Если перегородить Татарский пролив, устроив дамбу, то льды обогнут Сахалин с севера и пойдут вдоль Курильских островов в океан. Все Японское море станет тропическим. Во Владивостоке, кроме сучанского угля, будут еще свои бананы. Проект недорогой. Если не сделаем мы, американцы, то сделают японцы. Стоит затратить капитал, чтобы запереть большевиков в их собственном погребе».

Затем Гучинсон продолжал свои заметки о тунгусах.

«Велькер и Майнов считают их умеренными брахицефалами [42] Люди с круглой короткой формой головы. , — писал он энергичным, красивым почерком. — Строение головы и лица хотя в смягченном виде, но решительно монгольское».

Он бросил перо. Холод мучил его. Руки закоченели, Но, чтобы проверить Велькера и Майкова, он посмотрел на Никичен. Глаза у нее были карие, умные и глядели на него прямо. Ноздри резко чернели на румяном смуглом лице. А монгольская складка на веках придавала ему выражение спокойствия и доверчивости. Медленным движением она перекинула косу через плечо. Волосы чуть вились на конце. Лосиный шнурок со стеклянными пуговками упал на ее грудь. Никичен так и не сняла его после праздника. Сидя на полу, в сырых олочах, в одной рубахе из китайской дабы, она, казалось, не чувствовала холода. Ей было теперь хорошо. Не тошнило. В подставке не прыгал стакан. Страшные туфли уползли обратно под койку. Только бы кусочек юколы и туесок воды…

Гучинсон медленно перевел свой взгляд с Никичен на бумагу.

— Ничего похожего на то, что говорит Велькер, — проворчал он недовольно и взялся за ростбиф. — Он ел его всегда холодным.

Никичен, услышав запах мяса, опустила глаза на свои поджатые колени.

Гучинсон не забыл о ней. Он вспомнил стойбище, сахар, которого ни один тунгус не поднял с земли, и перегнувшись через тарелку, громко жуя и глотая, нацарапал на своем дневнике: «Они имеют гордость…»

Потом поставил на пол перед девочкой пустую чашку и бросил туда кусочек мяса. Никичен плотно закрыла глаза. Она ела только то, что ей давали в руки.

Гучинсон удивленно поднял белобрысые брови:

«Что еще нужно этой обезьяне?..»

Тунгусская девочка начинала его развлекать в скучном плавании. И, пока капитан Джильберт выводил «Эльдорадо» из тумана и льдов, Гучинсон измерил череп Никичен и научил ее — кровную сестру свою — поднимать с пола мясо, которое он бросал ей. Она была голодна. И недаром Хачимас называл жадной свою дочь. На второй день утром льды прошли. Но туман был еще густ, холоден.

Когда же туман снесло, в трех кабельтовых по правому борту открылся японский миноносец. Он шел в Аян.

В урасе Хачимаса целый день было пусто.

Хачимас, занятый своей новой должностью, ушел с партизанами в Чумукан. Совет помещался теперь в доме Грибакина. Отправился туда и Олешек со многими тунгусами. И только под вечер, когда Хачимас и Олешек вернулись в стойбище и не нашли в урасе ни огня, ни пищи, они спросили у соседей, где Никичен.

Никто не знал. Один лишь Аммосов сказал им:

— Я бы знал, куда ушла Никичен, если б знал, где моя оморочка. Она села в нее и погнала навстречу приливу. Я подумал тогда: Никичен дважды согрешила. Никто из овенов не берет лодки без спросу, и никто из девушек наших не возьмет в руки весла. У них есть свои дела, которых мужчина не станет делать. И ты слыхал, Хачимас, как шумела на нее тайга, как море кричало? Олени, не боясь мошкары, пасутся далеко от стойбища. Будет плохо…