Виктор Бычков - Везунчик

– Прости, прости, умаляю – прости! Ни когда сам себе не прощу, а ты прости! – не говорил, а стонал над девушкой Антон. – Прости, прости, – повторял как заклинание, и все целовал и целовал ее лицо, глаза, раненую руку. – Прости дурака, люблю я тебя, люблю!

– Уйди, уйди, – все тише и тише защищалась девушка, а раненая рука уже легла на голову парню, и все сильнее и сильнее прижимала ее к своей груди.

– Вот пистолет, – Антон достал оружие, и вложил его в здоровую руку Феклы. – Стреляй, и я приму от тебя смерть, только бы тебе стало легче, и чтобы ты простила меня!

– Убери, а не то я от счастья сама себе пущу пулю в лоб, – прошептала она. – Убери! И продолжай говорить, лучше говори, не останавливайся, говори!

Когда ближе к вечеру к Абрамовым заглянул Дрогунов, он был несказанно удивлен: посреди двора, голый, в одной рубашке, Антон колол дрова. Топор в его руках летал, как пушинка, дрова разлетались в разные стороны, куча колотых поленьев уже высилась вдоль стены сарая, выгодно выделяясь своей желтизной на фоне чистого, искристого на солнце, снега.

Не говоря ни слова, он зашел в дом, где все так же лежала на кровати Фекла, но уже со счастливым, зарумянившимся лицом. Мельком взглянув на больную, доктор вышел во двор.

– Чудны дела твои, Господи! – сказал, ни к кому не обращаясь, Павел Петрович. – Воистину, не понять душу женщины! Потемки, сплошные потемки. Только наши женщины способны так любить, и так прощать! Ну, я удаляюсь. Зайду завтра.

– До свидания, доктор! Спасибо вам большое, спасибо, – Антон застыл с топором посреди двора.

Когда уставший Антон зашел в дом, Фекла встретила его стоя за столом.

– Ты зачем поднялась? – приобнял ее за плечи, и подвел к кровати.

– Лежи, лежи, Феклушка, я все сам сделаю.

– Хотела тебя накормить. Там, в печи, суп фасолевый с мясом, – девушка подчинилась, но не легла, а села на кровать. – Да не знаю, как достать чугунок с одной рукой.

– Прости, прости меня, любушка моя, – Антон опустился перед ней на пол, положил ей голову на колени. – Не прощу себе этого никогда! Не прощу!

– Не казни себя, Антоша, поздно, – она гладила его волосы, подняв глаза в угол, где висела икона. – Видно, Богу было так угодно.

– А где хлеб? Куда мешки с хлебом подевались? – встрепенулся вдруг Щербич. – Из-за них-то весь сыр-бор разгорелся.

– А ты лучше не спрашивай, – просто ответила Фекла. – Обменяла я его.

– На что, если не секрет?

– Да ни какого секрета нет. На любовь свою обменяла, Антоша, на любовь, – слезы опять бежали по щекам, а взор по-прежнему был устремлен в угол, к иконе.

– Дорогую же цену ты заплатила, любимая, ох, дорогую. А виноват в этом я, только я. И нет мне прощения!

– Нет здесь ни правых, не виноватых. За грехи наши, только за грехи наши, – со слезами продолжала утверждать девушка.

– Ни каких у тебя грехов нет! Какие грехи у тебя-то – ты же святая!

– Антон прижал ее голову к себе, и так застыл, чувствуя в руках тепло любимого человека.

– Все, садись кушать, – девушка отстранила от себя парня, встала, прошла к столу. – Мне еще маму накормить надо.

Жизнь старосты с этого дня в корне изменилась, стало более насыщенной, появился интерес, огонек в глазах. Этим не преминул воспользоваться Васька Худолей.

– Вы, прямо как с перышком в одном месте, летаете!

– Я что, не человек, что ли? – Антона покоробило панибратское обращение подчиненного. – Хоть и ты меня подтолкнул к Фекле, только не забывай своего места, понятно, полицейский Худолей?

– А что я? Я понятливый, Антон Степанович, – обиженно ответил Васька. – Только как трудно, так Василий Петрович! А как хорошо, так сразу полицейский Худолей! Где справедливость, я уже не говорю о благодарности. Сто грамм не налить, не отметить такое событие – это же грех!

– Перебьешься, ты свой тазик уже выпил.

– Оно, конечно, только вы в тот тазик ни капельки не налили. Надо исправиться, пока я еще готов принять от вас бутылочку первача!

– Так, все! Иди, собирай людей на расчистку дорог. Комендант приказал, – староста прервал разглагольствования подчиненного.

Одну, первую, ночь Антон переночевал у Феклы, а потом заходил только днем по нескольку раз. А остаться ночевать, или вообще перейти жить к Абрамовым, или привести ее к себе в дом – нет, боялся после того броска гранаты в окно. Здесь не было тайного хода в подполе, а делать его в ее избе не хотел, было даже немного стыдно перед девчонкой за свои страхи. Да и ее подвергать риску желания не было. Так и кочевал: на ночь к себе на печку, днем, если был свободным от службы – к ней. Скотину тоже изводить не стал: все также кормил, поил, ухаживал. Корова отелилась, и тетя Вера Лосева опять ходила ее доить. На этот раз приносил молоко к Абрамовым. У них не было кому заготовить сено на зиму, и Фекле пришлось избавиться от коровы, хотя молоко нужно было, особенно для больной мамы.

Зима заканчивалась, партизаны после новогодней ночи больше не беспокоили, вся работа сводилась к патрулированию в Слободе, заготовке дров для комендатуры, расчистке дорог по требованию Вернера или его помощника Пфайфеля.

Несколько раз по неделе Щербич жил в Слободе на сборах: проходили дополнительное обучение, получали инструкции. По мнению Карла Каспаровича, по весне должны активизироваться партизаны. Надо быть готовым к борьбе с ними. И опять майор заострял внимание на работу по упреждению.

– Кто первый нажмет курок, тот и останется жить! – в который раз повторял он полицаям. – Следите, кто исчез из деревни, кого долго нет дома, где собираются мужики, узнавайте через свою агентуру, своих осведомителей все деревенские новости. В этом – залог вашей, именно вашей безопасности. Ваша жизнь в ваших руках!

Петро Сидоркин тоже присутствовал на занятиях, но всегда был погружен в свои мысли, и ни какой активности не проявлял.

– Заболел мужик, жалко, – тяжело вздыхал Кирюша Прибытков.

– Чем же он болен? – не мог сразу понять Антон. – На вид вроде здоров, не кашляет.

– Глупый ты человек, Щербич! – Кирюша неодобрительно покачал головой. – И страшный. За своим счастьем чужого горя не видишь. Ты приглядись к Петьке – душой человек мается, не на месте она у него после смерти семьи. Переживает. Вот и жалко его. Быстрее бы убили, что ли.

– Ты что говоришь, как это – убить?

– Я ж говорю, глупый ты человек. Не понимаешь, что в иной раз легче самому помереть, чем вот так, как он, жить.

– Ну, ты даешь, дядя! Да за такие мысли, знаешь, что бывает?

– Не поймешь ты, Щербич, – отмахнулся от собеседника Прибытков.

– Он еще может такое отчебучить, что на том свете чертям жарко станет. Помянешь мое слово, или я не разбираюсь в людях.

Весна пришла как-то неожиданно: еще вчера стоял мороз, даже с вечера он как будто крепчал, а вот с утра следующего дня пошел дождь. Притом, нудный, мелкий, как осенний. И эта морось стала разъедать и снежный наст, делая его ноздреватым, и превращать накатанные дороги в ухабистое, снежное месиво. Огромные, набухшие водой, массы снега с шумом слетали с покатых крыш, утяжелили, попрогнули крыши пологие.