Виктор Бычков - Вишенки в огне

Здесь, в храме, она, Агаша, убирает, моет полы, протирает всё, следит, чтобы везде были чистота и порядок. И опять ей помогает Емелюшка. Что бы она без него делала в отсутствие мужа? То воды принёсёт, то мусор вынесет, то нарежет и свяжет свежий веник из чернобыла. И всегда рядом, всегда готов помочь, занять разговором, когда видит, что молодая матушка загрустила.

А сегодня направился к Деснянке: вчера передал через знакомых Мишка-рыбак прибежать к реке, забрать свежей рыбки. Вот Емеля у реки с утра, ждёт.

Женщина взяла вёдра, направилась к колодцу, что у дороги. Но не успела подойти, была на полпути между домом и колодцем, как неожиданно рядом с ней остановилась чёрная легковая машина. Из неё вышел высокий, светловолосый стройный немецкий офицер. Приятная белозубая улыбка озаряла его лицо. «Красавчик», – успела ещё подумать Агаша, как незнакомец взял вёдра из её рук.

– Позвольте вам помочь, – мягким грудным голосом произнёс офицер. – Я всегда утверждал, что в русских селениях есть удивительной красоты очаровательные женщины. Вам никто не говорил, что вы похожи на Сикстинскую мадонну?

– Вот ещё… Скажите тоже. Ни на кого я не похожа, – засмущалась Агаша. – На папку с мамкой да на саму себя похожа я. Вам-то какое дело?

Она уже поняла, что этот офицер – комендант майор Вернер. Именно он руководил расстрелом у церквы. Ей всегда казалось, что убийцы обязательно должны быть некрасивыми, злыми, страшными. А этот? Как же совместить красоту и жестокость? Разве это совмещается?

– Ах, да! – спохватился комендант, истолковав ответ Агаши по – своему. – Мадонна – это божественной, всеми признанной красоты женщина с младенцем картины Рафаэля, художник такой был в давние времена.

– Вот и любуйтесь ею со своим художником! – Агаша вырвала вёдра, стремительно направилась к колодцу. Ещё чего не хватало: любезничать с убийцей.

– А вы в гневе ещё прекрасней! – немец не отставал, шёл следом.

– Да с вас картины писать надо, иконы, на руках носить, – мягкий, воркующий голос не оставлял женщину.

Едва рука Агаши коснулась ручки ворота колодца, как тут же её накрыла рука офицера.

– Как зовут вас, прелестное создание? Давайте познакомимся.

Меня зовут Карл, Карл Каспарович Вернер. А вас? Вы жена будущего священника? Будущая матушка?

– Да, – глаза их встретились.

Чистое, ухоженное продолговатое лицо с прямым подбородком, чуть-чуть блеклой синевы глаза на нём, весёлые еле заметные морщинки в уголках слегка припухлых губ делали майора красивым. От него исходил приятный будоражащий запах дорогого одеколона и ещё чего-то, что женщина не смогла определить вот так сразу, не могла дать названия, но оно притягивало к мужчине её внимание.

«Самец, как есть самец! Бык-производитель!», – вдруг мелькнуло в голове, и она улыбнулась.

– Очаровательно! – восхищённо воскликнул комендант и с чувством пожал руку. – Вы прекрасны и в гневе, и в радости. Вы – совершенство! Так как же всё-таки вас зовут, о, мадонна?

– Агаша, – снова смутилась женщина, но всё же ответила слегка дрогнувшим голосом.

– Агаша, Агафья, – повторил комендант, запоминая. – И имя ваше ласкающее слух, мягкое, доброе, нежное. Агафьюшка. Необыкновенное сочетание имени и красоты. Это редкость.

– Скажите тоже, – ещё больше засмущалась, покраснела. А где-то в глубине души ей уже нравился этот холёный офицерик, становился не таким уж и страшным, как о нём говорили люди. До этого она ни от кого и никогда не слышала таких слов в свой адрес. А тут вдруг… Приятно, чёрт возьми, когда тебе говорят вот такие… такие… слова!

Видимо, майор прочёл в глазах, во взгляде, в ответах женщины что-то такое, что обнадёжило его.

– Если не пригласите к себе в гости на чашку чая, я оставляю за собой воспользоваться правом победителя зайти к вам без приглашения.

– Вот ещё! – ответила с вызовом, но позволила коменданту достать воды из колодца, налить в вёдра. – Этого ещё не хватало.

– Извините, Агафьюшка, что не смогу поднести вам вёдра к дому: положение не позволяет. Так, значит, до встречи? – комендант собрался уходить и теперь стоял, выжидающе смотрел на женщину.

Агаша ничего не ответила, молча подхватила вёдра, торопливо направилась к дому.

«Этого ещё не хватало, – казнила себя на ходу. – Развесила уши, как девочка. Это ж стыд какой, какой позор, если Петя узнает, люди увидят. Скажут, с врагом милуется. Тьфу, Господи! И где мой ум был, разулыбалась, как дура».

Весь оставшийся день немецкий офицер так и не шёл из головы. Что бы не делала, ловила себя на мысли, что думает о нём. К чему бы это? Блуд не в их породе. Тогда чего ж этот немец не выходит из головы? Вот наказание так наказание. Усилием воли заставила себя не думать больше о коменданте, мысли перекинулись на Петю: где он, как он там? Но глаза ещё и ещё раз критическим взглядом окидывали убранство комнат в доме, руки сами собой наводили и без того однажды наведённый порядок, нет-нет, да глянет на себя в настенное зеркало, поправит платок, улыбнётся сама себе глупой улыбкой. То вдруг замрёт на месте, отрешённо поглядит вокруг, напряжённо начинает вспоминать: что надо было сделать? куда бежать? Ведь не просто так она здесь оказалась, остановилась.

На припечек установила таганок: собралась пожарить к ужину рыбу. Принесла со двора щепы, сложила под таганком, слазила на печь, открыла вьюшку, и снова застыла, забылась в мечтах. Потом опомнилась вдруг, заругалась на себя, избавляясь от грешных мыслей, как от наваждения. Даже несколько раз провела рукой по лицу, будто стирая с него что-то вязкое, липкое, неприятное. И снова кинула быстрый взгляд в зеркало, непроизвольно поправив в который раз и без того ладно повязанный платок.

И опять поймала себя на мыслях об офицере. Пришлось ополоснуть горящее лицо под рукомойником, постоять во дворе под освежающим ветерком.

Подоила корову, процедила молоко, выставила несколько крынок отстаиваться на подоконнике, одну отнесла в погреб. Налила литровую кружку молока для Емели, оставила на столе, рядом положила хороший ломоть хлеба, жареных окуней в глиняной чашке. Всё это прикрыла домотканым полотенцем: придет старик, поест, попьёт. И снова поймала себя на том, что слишком часто смотрит в окно, прислушивается к тишине осеннего вечера, на душе тревожно и в то же время волнительно, как будто ждёт что-то желанное и одновременно запретное. На ум пришло расхожее выражение: «И хочется, и колется, и мамка не велит». Подспудно начала осознавать, что мечтает о скорейшем наступлении ночи, злится на задержавшийся день. Появлению юродивого почему-то не рада, как обычно. Напротив, почувствовала вдруг, что зла на него, что начинает его презирать. Даже не стала расспрашивать, интересоваться его делами – не интересно, пропал интерес к Емеле. А он, как назло, расселся по – хозяйски за столом, слишком тщательно и долго выбирает кости из рыбы, обстоятельно вытирает жирные рот и руки домотканым полотенцем, ест хлеб с молоком, и совершенно не собирается домой. Его присутствие раздражает, раздражает его чавканье, прихлёбывание, чего раньше никогда не замечала, даже не обращала внимания, как он ест-пьёт. Косточка от рыбы, что застряла, зависла в жиденькой бороде старика, тоже раздражает, вызывает брезгливость.