Виктор Бычков - Вишенки в огне

– Господи! Пресвятая Дева Мария! Спаси и помилуй, Господи! – как бы мимоходом несколько раз перекрестилась, глядя на икону, и снова переставляла то одно, то другое в комнате. – Не пора ли домой, Емелюшка? – всё же не сдержалась, поторопила старика.

«Что ж я делаю? – в ужасе зажала руками рот, безумным взглядом обвела избу. – Ох, грехи мои тяжкие. Как людям в глаза смотреть? Что со мной происходит? Надоумь, Господи…».

Поправила замешенное в деже тесто, отнесла на печку в тёплое место: пусть подойдёт, завтра с утра можно будет печь хлеб. Разговор с соседом не клеится. Всё валится из рук. Господи! Что ж это за напасть на её голову?!

Емеля ушёл. Вышла за ним, закрыла на засов двери в сенцах, накинула крючок на двери в избу, прижалась спиной к стенке, обхватила руками горячее, пылающее лицо, почувствовала очень явственно нервную дрожь во всём теле.

– Господи! – а сама уже кинулась к сундуку, рылась дрожащими руками, искала лучшее платье, кофту.

В спешке переоделась, причесала растрёпанные волосы, собрала их в гульку, приколола шпильками. Мгновение решала: платок повязать? Накинула на плечи, упала на кровать лицом вниз, замерла в предчувствии. Лампу гасить не стала, лишь убавила огонёк до самого маленького…

Сначала услышала шум остановившейся машины, спустя мгновение и стук в дверь.

– Что ж я делаю, Господи? – а ноги сами собой несли её к двери, руки открывали засовы и крючки.

Когда отец Петра Никита Иванович Кондратов вместе с Фомой Бокачем заехали на обратной дороге из района к Агаше, она прикинулась хворой, отвечала на вопросы свёкра невпопад, сбивалась, то и дело смахивала кончиком платка не ко времени набежавшую слезу, прятала глаза.

– Что с тобой, дочка? – с волнением поинтересовался Никита Иванович. – Иль без мужа заскучала? А, может, в Вишенки тянет? Заболела? Тогда до доктора Дрогунова Павла Петровича…

– Плохо чтой-то, – а сама старалась уйти, скрыться и от проницательного взгляда свёкра, и от его расспросов.

– Видать, того… этого… – Фома показал руками на живот, усмехнулся разбитым ртом. – Понятное дело, дитё… это… наверное. Дело молодое. Жёнки в таком положении всегда чуток блаженны.

– Скажете тоже, – а её отчего-то кинуло в краску, сама поспешила в подпол за наливкой, принялась накрывать стол.

С ужасом заметила, что всё валится из рук: уронила половник. Только разобралась с ним, как из рук выпала глиняная чашка, раскололась на черепки. Бросилась убирать, сметать веником черепки, запнулась на полу в избе на ровном месте.

– А я что говорил, – снова щербато улыбнулся Бокач. – Оно всегда так: блаженны бабы на сносях первое время. Это потом, после того, как родят дитёнка, силу свою почуют, заматереют, верха над мужиком возьмут. На шею сядут, ноги свесят, шпорами нашего брата шпынять станут. Жи-и – изнь, как не крути… А нам, мужикам, и деваться некуда. Вон оно как… Терпим всю жизню… Бабы… одним словом…

– Ну – у, тогда и в самом деле есть повод наливочки испробовать. Как, Фома Назарович, ты не против? Возражать не станешь? Заодно и помянем невинно убиенных из этого домика при храме Божьим – тестя да тёщу, – перекрестился на образа Кондратов. – Жизнь, как ни крути, идёт, катится: кого-то убивают, кто-то нарождается. Вишь, даже война не помеха. И слава Богу. А у тёщи, царствие ей небесное, на самом деле наливочка была что надо. Умела делать, мастерица. Да и тестюшка не брезговал этим напитком, мимо рта не проносил, не – е-ет, не проносил. Но и меня не обижал, когда я… это… в гости… Хорошие люди были, грех жаловаться.

Агаша не могла в тот момент вместе с мужиками находиться не только за столом, но и в одной комнате. Даже в одном доме. Ей казалось, что всем и всё о ней стало известно, и теперь не находила места, казнила себя, проклинала самыми последними словами, решала в очередной раз порвать, прекратить эти встречи, и… ждала Карлушу. Ждала вечера, когда вновь услышит вкрадчивый стук в дверь. А потом… Ей даже стыдно вспоминать, представлять, что будет потом. Но с ней так хорошо ещё никогда не было. Она стала ощущать себя совершенно по – другому, познавая себя каждый раз по – разному, и каждый раз испытывая неземные блаженства. Умом понимала, что так долго продолжаться не может, а остановить себя сил не было. Куда же подевать его ласки, слова, да такие нежные, хорошие? Слушала бы их и слушала, не переставая. И он рядом. Такой… такой… и не находила слов, чтобы выразить те чувства, что переполняли её молодое, здоровое женское тело.

Мысли о муже куда-то задвинулись, спрятались на задворках сознания, вспоминала о нём всё реже и реже. И, стыдно сказать, иногда даже не желала его возвращения. Корила себя, проклинала, презирала и… ждала Карлушу. Он для неё уже стал Карлушей, самым желанным мужчиной на земле. И совершенно не страшным. Она уже простила ему всё, что он сделал на её родной земле в силу своих должностных обязанностей. Он убедил её в этом. И она поверила ему, полюбила, совершенно не оборачиваясь на его прошлое, не заглядывая в своё будущее.

Пробовала молиться, но, как назло, ни одна молитва не шла на ум. Начинала и тут же бросала. Всё валилось из рук.

Утром, ещё до свету, Агаша вышла доить корову с фонарём в руках. Только что ушёл Карлуша. Даже не сомкнула глаз в эту ночь. И говорили, и… Перед выходом из избы мельком бросила взгляд на букет цветов, что стоял в кувшине на столе.

– Чудной он, Карлуша, – произнесла сама про себя, тёплая волна подступила к горлу. – Ох, и чудной! Цветы-ы! И гдей-то достал их в такую пору? У нас в деревне этого отродясь не делали, никто не дарил цветов. Разве что брат Вовка, начитавшись книжек, Ольке Сидоркиной пробовал дарить, так его товарищи высмеяли. Баловство это, считали. А, поди ж ты, приятно!

Сладко, до хруста, потянулась, вдохнула полной грудью свежего осеннего воздуха. Усталости не было. Напротив, кровь играла, бодрила, тело не чувствовало не только усталости, но и прохлады начинающегося дня. Хорошо-то как! И за что ей такое счастье?!

– Ты чего здесь делаешь? – удивлённо воскликнула женщина.

У входа в хлев, прижавшись спиной к двери, на корточках сидел Емеля.

– Ты здесь всю ночь был? Ты всё видел? Всё знаешь? – ошалела от догадки Агаша.

– Холодно, – старик с трудом поднялся. – На кладбище был, ходил своих родных проведать. Говорил с отцом Василием, матушкой Евфросинией, – слова произносил отрывисто, с дрожью, с трудом, еле слышно. Но для женщины они были страшнее самого сильного крика. Больно били по ушам, и, что самое страшное, доставали до самых потаенных, тонких, нежных уголков её души. И уже там рвали, терзали потерявшую честь душу, будили в ней совесть, возвращали её на место, что имела неосторожность поддаться сиюминутным страстям, похоти, греху, оставила женское тело на поругание человеческих греховных пороков.