Виктор Бычков - Вишенки в огне

Ночь. Лишь отблески пожара освещали дорогу.

На этот раз его прогулку охраняли отделение солдат, которые шли за ним в некотором отдалении, ещё два солдата под личным руководством лейтенанта Шлегеля продвигались впереди, внимательно присматриваясь ко всему подозрительному, что попадалось на пути, подсвечивая электрическими фонариками.

Ими, в отличие от их начальника, руководили элементарные чувства самосохранения. Они только и могли, что молча ругали коменданта-донжуана, по вине которого погиб такой хороший парень, как рядовой Генрих Губер. А у него на окраине небольшого городка в фатерлянде осталась одинокая мать, которая уже успела потерять на этой войне в этой страшной России последнего, третьего сына, младшенького… И всё из – за бабника коменданта. Отношения штурмбанфюрера с русской женщиной давно не были секретом для солдат комендатуры.

Когда сразу же после ухода Вернера прогремел взрыв недалеко от церквы, Агашу обожгла единственная мысль:

– Карлуша?! Неужели? Не может быть! – кинулась во двор, готовая бежать туда, где ярким пламенем в ночи пылала машина коменданта, спасать. Но хватила силы и ума остановиться, замереть у колодца, у того места, где они впервые встретились. – Вот и всё, вот и всё, – твердила, как заведённая, и в её глазах сухо отсвечивался огонь. Там, в отсветах пламени увидела до боли знакомую фигуру, бегущих к ней солдат.

– Живо-о – ой! Слава тебе, Господи! Живой! – как не на своих ногах вернулась в дом, снова услышала два выстрела, без чувств упала на кровать, уснула, не раздевшись.

По замёрзшему руслу реки Деснянки пробиралось трое ребятишек: две девочки и мальчик. Старшая девчонка, что тащила за собой небольшие деревянные санки-розвальни, на которых обычно деревенская детвора катается с горок, была в коричневом ситцевом платьице, ничем непокрытые волосы на её голове давно растрепались, взялись инеем, как взялось инеем и лицо, брови. Большие, не по размеру валенки-катанки утопали в снегу, торили дорогу. Февральская ночь была морозной, ветряной, а лёгкое платьице не грело, но девчонке было жарко: она то и дело останавливалась, набирала горсть снега голыми руками и охлаждала им разгорячённое лицо. Иногда эту процедуру проделывала и на ходу, боясь потерять такое драгоценное время. Она спешила, спешила изо всех своих детских сил. Перекинутая через грудь веревка от санок больно впивалась в девчоночье тело, но ребёнок уже не чувствовал её, эту боль. Наклонившись вперёд, почти лежала, свисающие к низу руки то и дело касались снежного покрова. Дыхание было тяжёлым, прерывистым, с громким хрипом, что вылетал из её груди в такт шагам. А они давались с каждым мгновением, с каждым метром всё труднее и труднее. Иногда санки выезжали на чистый лёд, тогда девочка убыстряла шаг, переводила дыхание. Но таких участков почему-то было мало, до обидного мало, больше встречались снежные заносы, перемёты. По обе стороны реки стоял густой сосновый лес. В некоторых местах деревья нависали с обоих берегов, кроны деревьев сходились вверху, образуя тоннель, и тогда здесь снега не было, зато дул очень сильно ветер, и дул в лицо, а не в спину, ещё больше затрудняя движение.

На открытых участках зимний ветер освежал девчонку, даже срывал из заиндевевших волос кусочки снега со льдом, потом стал приносить снежинки. Сначала нежные, ласковые они едва касались, приставали к разгорячённому лицу, и тут же капельками воды, больше похожими на слёзы, стекали по щекам, бодрили. Она даже рада была такому снегу. Но в средине ночи ветер усилился, усилился и снегопад, снег попадал в рот, налипал на глаза, мешал смотреть, дышать. Но и это не могло остановить ребёнка.

Напротив, в редкие минуты отдыха, что она позволяла себе, девчонка радовалась снегопаду, срывала наледь с лица, молилась, шептала в ночную метель, во мглу:

– Слава тебе, Господи, заметает следы, слава тебе, Господи! – и снова ложилась в упряжке, продолжала путь. А если чуть-чуть задерживалась, то тут же из санок слышался повелительный и недовольный голос ещё одной девчонки:

– Ну, чего встала? Так и замёрзнуть можно.

– Слезь, Ульянка, сестричка, – жалобно просила та, что упиралась впереди санок. – Слезь, помоги, мне тяжело. Или хотя бы иди сама, Улечка, родная, пожалей меня. Разомни ножки, торь дорожку, а я уж следом постараюсь, не подведу. Я сильная, я сдюжу.

– Ещё чего! Сама говоришь, что сильная, вот и дюжь, – раздавалось из санок. – Я тебя не просила в тот раз брать меня в Слободу, вот и не выпендривайся, тащи, подстилка немецкая.

– И – э-эх! – безысходно произносила девчонка, и опять обречённо впрягалась в санки.

Мальчик молчал. За всю дорогу он ни разу не сделал даже попытки помочь девчонке, и не заговорил с ней, ни единым словом не обмолвился, не произнёс ни единого звука. А он и не мог говорить, потому что давно умер, ещё недели две назад умер. Трупик ребёнка лежал вдоль саней, босые, закостеневшие ноги свисали из задка санок, цеплялись пятками за снег, оставляя на нём такие же следы, как и от полозьев. Лицо прикрыто повязанной вокруг головы тряпкой, что была когда-то медицинским халатом. Синие, ледяные, почти прозрачные руки лежали на груди.

У изголовья трупа сидела девочка, укутанная в платок, поверх платка на голове была надета шапка умершего мальчика. Она зябко куталась в серое пальтишко, подпоясанное как кушаком ещё одним платком, сверху на ней был наброшен тулупчик с плеч девочки, что тащила санки, ножки обуты в валенки. Она то и дело привставала, меняла положение, пытаясь размять занемевшее тело.

Бои в Вишенках и Пустошке начались в начале октября и прекратились как раз за неделю до Нового 1942 года. Все тогда говорили, что немцев погнали от Москвы, вот им и не до партизан стало. Эту новость принесли Кузьма и Вовка. Они слушали радио в партизанском штабе, там и узнали о победе советских войск под Москвой. Это была передышка. Передышка не только для партизан, но и для всех жителей Вишенок, которым посчастливилось выжить в этом аду, что продолжался более трёх месяцев.

Несколько раз Фрося вместе с Танькой, Никиткой, Ульянкой, Стёпкой и другими местными ребятишками пробирались из семейного лагеря, что в лесу, до деревни. Здесь они лазили по пепелищам, искали чудом уцелевшие посуду, одежду. Если Пустошка сгорела на половину, то Вишенки выгорели дотла. Не оставалось ни единого дома, ни единого строения, даже сады, и те выгорели. В конце ноября два дня подряд её бомбили немецкие самолёты, и только после этого немцы смогли войти в деревню уже по снегу. Но ни единого жителя там не обнаружили. Ещё сначала боёв они ушли в лес, укрылись в блиндажах и землянках, что сделали там заранее.