Порфирий Гаврутто - На берегу Днепра

— И это правда? — переспросил Никита.

— Ну что я могу вам на это ответить? Вы можете мне верить и не верить. Это ваше дело.

— Хорошо! Я верю вам. Я доложу об этом своему командованию. А вам в знак благодарности за информацию я могу также оказать услугу. Хотите я вас заберу с собой? Там мы вас подлечим, а потом отправим по ту сторону фронта.

— Нет, нет! Не делайте этого, — торопливо запротестовал Мюллер. — Пусть лучше меня подберут наши. Теперь уже я со своими перебитыми ногами для армии не гожусь. Меня отправят в тыл, а там нам, коммунистам, тоже очень много придется поработать. Но вот если у вас есть немного лишнего бинта, перевяжите мне раны.

Никита достал индивидуальный пакет и наложил повязки на пробитые пулями ноги Мюллера. Потом встал во весь рост и сказал:

— А теперь прощайте!

— Подождите! — остановил его Мюллер. — Передайте своим товарищам, что мы, коммунисты Германии, верим в вашу победу и надеемся, что с вашей помощью наша партия выйдет из подполья, возглавит народные массы и пойдет по тому же пути, по которому идете вы.

— Хорошо, передам.

— А вас лично прошу, когда будете в Берлине, то заходите ко мне в гости… Подождите, я сейчас вам дам свой адрес. Вот, возьмите, пожалуйста, — и он, вынув из кармана конверт, протянул его Никите.

Вернувшись в лес, Назаренко передал майору добытые им документы и с мельчайшими подробностями рассказал ему о своей встрече с раненым немецким коммунистом.

— Вот только боюсь, не обманул ли он меня… — закончил свой рассказ Никита.

— Я думаю, что нет, — немного подумав, сказал Черноусов. — Но не будем спешить с выводами. Ночью все станет ясно. Идите отдыхайте, Назаренко. А вы, — он поманил пальцем стоявшего под разлапистой сосной Шахудинова, — подойдите ко мне.

Солдат подошел.

Майор внимательно посмотрел ему в лицо, погладил рукой свой широкий гладкий лоб и сказал:

— Вот что, Шахудинов. Я сегодня наблюдал, как вы отражали атаки немцев. Владеете вы пулеметом неплохо. Однако проявляете излишнюю горячность, которая может привести к плохому результату..

— В чем именно, товарищ майор?

— А вот в чем: вы вот как прильнули к пулемету, так весь бой и не сошли с места. А этого делать пулеметчику нельзя. Надо пострелять немного, затем сменить огневую позицию, чтобы вас не смогли засечь. Вы этого не делали. И это хорошо, что все обошлось благополучно, ведь могло получиться хуже.

— Это верно, товарищ майор, — согласился Шахудинов.

— Вот так! Учтите это на будущее. А вообще вы молодец! Передайте командиру роты, чтобы он закрепил за вами пулемет Резника. Я доволен вашей стрельбой.

— Служу Советскому Союзу!

— Ну, а теперь ступай к себе в роту. Хотя постой! Как мальчонка?

— Лучше стало, товарищ майор. Уже улыбается.

— А покормить не забыли?

— Да что вы! Как так можно? Всей ротой о нем заботимся.

— Ну ладно, ступай.

Черноусов достал блокнот, сделал в нем какую-то запись. Потом увидел стороной проходившего старшего адъютанта батальона капитана Майбороду, окликнул его.

Майборода подошел. И почти в это же время подбежал к Черноусову и его ординарец.

— Товарищ майор! — взволнованно доложил он комбату. — Слева по дороге — танки.

Майборода озадаченно посмотрел на майора, лицо которого стало хмурым и выражало тревогу.

— Это уже хуже, — нараспев протянул Черноусов. — Как видно, их полковник все же созвонился со своим генералом. — Ну что ж! Посмотрим, что дальше будет. Только я полагаю, что сейчас немец в атаку не должен пойти. А если к утру готовит, то это не так уж страшно.

Майор замолчал, подумал немного, потом приказал своему ординарцу собрать к нему командиров рот.

Ванин ушел, а Черноусов присел на пенек, поднял с земли сухую палку и, начертив на песке какую-то замысловатую фигуру, задумчиво произнес:

— Если удастся провести немцев, то к утру мы далеко будем от них.

Осенний день, заполненный множеством тревожных событий, клонится к концу. Над лесом и прилегающими к нему полянами снова спустился густой туман. Он медленно плыл над землей, растворяя в своей молочной завесе лес, поля, селенья. Все притихло, замерло. Но не спят солдаты Черноусова. Не спит и потревоженный гарнизон противника. Все на своих местах: в лесу парашютисты, вокруг леса гитлеровцы.

Не о войне, не о тяжелом положении батальона говорят солдаты. Кто-то лежит молча, глядя на редкие звезды, кто-то кому-то хриплым, простуженным голосом читает стихи, а рядом, в другом окопе, вспоминают довоенное время.

Сыро и холодно в свежевырытых окопах. А согреться негде. Нельзя развести и костер — рядом фашисты.

В одном из окопов — пять человек. Они плотно прижимаются друг к другу. Стоящий на часах автоматчик заботливо прикрыл окоп плащ-палаткой.

Солдаты притихли, согрелись, и уже кто-то тихонько похрапывает. Дремлет и Никаноров. Надо бы использовать затишье, хорошенько уснуть, набраться сил для предстоящего боя, но мысли о доме, о родных местах, товарищах мешают ему спокойно спать. Мысленно он уже побывал в Москве, на своем заводе, поработал на продольно-строгальном станке, потом долго говорил с комсоргом цеха, стройной и большеглазой Лизой Болотовой. Никаноров часто ее вспоминает. Письма от нее он аккуратно заворачивает в целлофан и хранит вместе с комсомольским билетом.

Здесь же, в кармане, и ее фотокарточка. Никанорову хочется взглянуть на карточку, но это невозможно: в окопе совсем темно. «Надо спать», — решает Никаноров. Но теперь уже не собственные мысли, а сосед по окопу Миша Удальцов мешает ему. Миша ворочается и что-то бормочет вполголоса.

— Чего не спишь-то? — спрашивает Никаноров.

— Мать вспомнил. Старенькая она у меня, часто хворала — жива ли? Писем что-то нет.

— Пришлет. Помолчали.

— Ну а ты чего не спишь? — в свою очередь поинтересовался Миша. — Или комсорг ваш заводской спать не дает?

— Вспомнил и ее.

Удальцов и Никаноров — друзья, они решительно все знают друг о друге.

— Знаешь, Мишка, чувствую я, словно бы другим человеком стал. Вспомнится что-нибудь, и кажется, не я это был, а кто-то другой. Вот припомнил, как первый раз с парашютом прыгал, и не верю, что я таким был… Рассказать?

Мише Удальцову не особенно интересно, как Никаноров научился прыгать с парашютом, но из деликатности он говорит:

— Валяй!

— Я ведь строгальщик, — немного монотонным голосом начинает Никаноров, — на заводе работал. Ребята у нас были дружные. В выходной как-то собрались поехать в парк культуры. Ну, ходили, бродили по аллеям, а потом кому-то в голову пришла мысль — на вышку. Все спрыгнули, а я сробел. Посмотрел вниз и не могу решиться. А товарищи уже на земле, кричат мне, поторапливают. А я, как истукан, стою и не знаю, что мне и делать-то. Прыгнуть боязно, вниз спуститься по лестнице стыдно. И все же не стал прыгать. Эдак осторожненько спустился на землю. А ребят нету. Ушли. Сел я в троллейбус — и домой. Ладно! На другой день выхожу на работу, а ребята со мной почти не разговаривают. Да еще и в стенной газете про этот случай написали, карикатуру нарисовали и вообще стали подтрунивать надо мной. А тут еще Лиза Болотова… Прихожу в клуб на танцы, приглашаю ее на вальс. А она отказывается. И так мне обидно стало. Думаю: за кого же меня принимают? В следующий же выходной в парк пошел и раз шесть или семь с вышки спрыгнул. Вот я теперь и думаю: на пустяковом деле струсил, а здесь, на войне, вроде не хуже других…