Петр Сальников - Горелый Порох

— Батюшки, кого же это? — всполошились перепуганные бабы.

Побросав ведра, с коромыслами наперевес, ровно с дубинами, они помчались спасать страдальца. А подбежав и разогнав свору, изумились: никакого-то человека и не было, то рвали собаки сытно пахнувший кровью фартук ветеринара. Самого хозяина мужики нашли за околицей деревни, саженях в двадцати от крайней избы. Кроме фартука, который уперли собаки, все было при нем. А сверх того — две красные тридцатки в кармане полушубка. Видно, где-то нашлась работа и случился заработок. Лежал он, словно прилегший отдохнуть. Видно, зашлось сердце да так, с усталью на лице, его и сковал мороз. «Своей, безбольной смертью помер — ни сожгли, ни повесили, ни пулей сразили», — и факт этот по тому-то муторному времени лядовцы посчитали за благо…

Пока кто-то из парней бегал звать кузнеца Николая Вешнего, мужики и впрямь, словно на поминах, как это водится в наших селах, вспомнили, пожалуй, всех, кто какой смертью кончил свою жизнь за не такую уж и долгую войну. Войне еще не вышло и года, а Лядовка не досчитывалась уже не одного десятка молодых мужиков, павших и пропавших на далеких и близких фронтах. Да и в самой деревне немало рубилось гробов прежде срока.

Дед Разумей, дольше всех молчавший, первым прервал канитель поминаний:

— Все там будем, да не в одно время. И чиво толковать об этом?.. Мудрость не в том, кто как помирал, а кто — поперву, а кому опосля расставаться с белым светом. Вот заковыка жизни…

Явился, наконец, Вешок. Всем показалось, что он еле-еле просунулся в дверь — то ли так здоровенны были плечи, то ли не пускала его крутая табачная густель, напущенная дымокурами. Шагнув из бела дня в избяную сутемь, он застопорился у порога, чтоб проморгаться, дать привыкнуть глазам. Николай, как и покойный его отец, никогда не носил рукавиц, но в руках всегда была ветошка из концов или тряпичных обрывков. Прожженную и промасленную, он перекладывал тряпку из ладони в ладонь, словно грелся ею.

Шумсков, раздумавшись, опять умудрился упустить главную мысль разговора, погрязая в поминальном пустословии и минувших смертях и страстях. Да, все ранимо и скорбно. Однако не мужицкое дело — лишь плакаться по потерям. Будто рваной пилой, остро и больно резанула по сердцу Разумеева «заковыка жизни». И председатель, не замечая вошедшего кузнеца, мучительно подыскивал ответ на разрушительную «мудрость» старого лесника, давно пережившего всякие смертные «очереди». Наконец нашел и не без раздражения ответил:

— Нет, Разумей Авдеич, наши дети и внуки судить и ценить будут не по тому, кто первым и кто последним лег в землю, а кто за что и как отдал свою жизнь!

— Не нашим горшкам в каленые печи садиться, — с нарочитой безразличностью отмахнулся лесник и постучал гнутым пальцем себе по костяному лбу.

Случилась томительная заминка. И первым ее не вынес дед Финоген:

— Легко говорить да слушать, а ты повоюй!

— Ишь, воинственник нашелся, — Разумей с кислой угрюмостью покосился на сверстника и передвинул ягдташ с остатним табаком за спину — тем напугал мужиков, что они теперь останутся без табака. — Нам с тобой, Финоген, дым портками цедить — вот и вся сила… А воевать вон кому, — лесник, привстав, торкнулся растопыренными руками, словно охотничьей рогатиной, то в сторону Вешка, то в Зимка, поискал глазами из годочков, но не найдя, сунулся было в угол, где сидел ребячий молодняк, но тут же отдернул руки, будто ожогся. Стер кулаком слезу со щеки и через силу договорил: — Им лихая судьба, а нам, старым, поминать их…

— Мужики еще и на войну не ушли, а ты, Разумей, уж за лопату. Не дело это! — Финоген очесал пятерней высыпавшуюся наполовину бороденку и принял бравый вид.

— Здоровы были, мужики! — еще не поняв суть разговора, наконец поздоровался Вешок. — Опять какую-то мобилизацию выдумываете, что ли? — он сдернул шапку с головы, взлохматив потный чуб, и пристальнее стал всматриваться в лица собравшихся, силясь понять тревогу односельчан.

— Ну, какие у тебя дела, Николай Иванович? — попросту спросил Шумсков, словно на колхозном наряде. — Рассказывай сперва о своей «мобилизации», а потом и мы свое скажем.

— Пока лишь четыре плуга отладил, Антон Захарыч. Сегодня пятый с поля приволок… Но ведь и с трактором надо что-то делать. А то эмтээсовцы пронюхают о нем и оприходуют, как пить дать…

— Да он без требухи, трактор-то твой, — пояснил кто-то из мужиков.

— Неправда! Цело все, — обнадежил Вешок. — Причиндалы все в другом месте припрятаны. Пары две-три коней да с полдюжины мужиков, и трактор отбуксировать к кузнице можно… За неделю с Мотькой на ход поставим — будьте уверены!

Старенький «фордзончик», на котором когда-то пахала жена Вешка, перед самым приходом немцев Мотя скатила в глинистый овражек под осинником, сняла все что можно было снять с мотора, завернула в промасленную мешковину и прикопала земелькой, чтоб не достался оккупантам. Теперь этот восемнадцатисильный тракторишка, если его привести в порядок, может заменить дюжину лошадей на весновспашке.

— И плуг под него налажу! — уверенно пообещал Вешок.

— Вона сколь делов у одного человека! — с хрипотцой взвизгнул Васюта. — А вы его на хронт гоните. Божеское ли это дело?

— Да без него колхоз и поле осиротеют — мыслимо ли такое, а?.. Чиво молчите, мужики? — к голосу Васюты тут же, словно прилип, и голос Финогена.

— Никто никого никуда не гонит! — с напускной грозностью перекричал стариков председатель и торжественно пояснил: — Это не рекрутская гоньба, как бывало в старину, а есть призыв на защиту Родины. А яснее сказать — мобилизация, ешки-шашки!

— Да мы по-простецки говорим, — заоправдывались старики. — Солдатов всегда куда-нибудь гонют… Так и толкуем по-нашенски. Чиво серчать на это?

— Не един ли хрен? — сплюнул себе под валенки дед Гордя и поскребся в седой бороде. — Гнать не гонют, а поди, увернись от призыва-то.

— Один да не один, — встормошился опять Васюта. Он привстал на полусогнутые ноги, как петух перед дракой, и, заморгав лиловыми веками, вскинул к потолку руку и побуравил пальцем в воздухе: — Тамоча знают, кого призывать! И твой крестничек, Гордей, и по совести и по мобилизации должон идти на хронт первым числом, потому как он в колхозе на вольной должности, а Вешок при земле работает, при кузнице, как на позиции, значит. Это — его хронт!

Колхозный завхоз (он же кладовщик) Николай Иванович Зябрев, сидевший у самого стола председателя и не выпускавший из зубов цигарки, в разговор не встревал и почти не слышал стариковской перепалки. Он молча и томливо глядел на сизые полуобмороженные коленки, высунувшиеся в прорехи драных порток Васюты, и с ненавистной жалостью думал и о старике, с мертвой уже кровью в жилах и давно просрочившем свой век на белом свете, и о сильной, красивой еще жене Клавде, и о детишках. Были думы и о себе: как верно или как неверно прожил он и свои еще невеликие годы? Эта мысль была теперь самой ясной и укорной из всех его дум.