Петр Сальников - Горелый Порох

Зимок то широко открывал глаза, то застился от всех табачным дымом. Но даже сквозь мутную пелену чада ему виделись опять коленки Васюты. Они, словно две полуобожженные колчужки, колотились друг о друга, сыпля горелым прахом, как осыпались и мужицкие цигарки. Так же судорожно тряслись у старика осинелые губы и серенькая потрепанная бороденка. И как было угадать: с какого это холода, с какого зла эта дрожь?

А зла, видно, и не было. Васюта, как часто с ним бывало, юродствовал. Дурачился он бескорыстно, так, на потеху людям, да и себе тоже.

— А што, милай председатель, — стихшим голосом обратился вдруг Васюта к Шумскову, — давай-ка я за Зябревых на войну схожу, а?.. Глядишь и амуницию дадут, — старик распахнул полушубок и, как бы для наглядности, еще раз показал свои воробьиные ребра и присохший пупок.

В тот самый момент вернулась от соседки бабка Надеиха и, застав за дурачеством Васюту, не преминула пошутить:

— Эй, кавалер от антиллерии, в какой поход-то собрался?

— К самому ерманскому верховному. К Гитлеру! Допрос чинить буду ему: по какому такому праву на нашу Расею напал?.. За какими такими капиталами в нашу Лядовку приходил?..

— Валяй, валяй, попужай хоть ты его…

— Жаль, патронов нетути, — как бы серьезно потужил Васюта.

— Я тебе горошку нажарю…

Непривычно грянул хохот. Зимок принял его на свой счет. И не вынося собственного терпения, нахмурившись, поднялся во весь рост, вознесясь головой под матицу, бросил через головы мужиков окурок к печке и грохнул кулаком по председательскому столику:

— Хватит насмехаться надо мной! Я вам не дезертир иль тыловая крыса какая, — Николай в сердцах саданул себя в грудь, как и по столу, и закачался, будто спьяна. — А то ишь… Вот повышибу говорунов за окошки к бедовой матери, тогда пооскаляетесь мне.

— Ай очумел? — первым бесстрашно отозвался Финоген. — Ты силушку-то там покажи, на пропозициях… Фрицев вышиби, а не отцов своих. Ерой выискался…

— Я там был уже! — словно оправдываясь, смягчился Николай. — И, кстати, медаль имею…

Старики тоже не стали задираться — свернули разговор на мирный тон.

— Знаем. Видали твои медали!

— Чай, «За боевые заслуги», — уточнил кто-то из мужиков.

— Ясно дело — не за кашу с маслом…

— А ще помните, мужуки, сам же он похвалялся, что в снайперах на финской-то был, — снова заегозился Васюта. — А это — ого-го — работка! Нет, Николаша, Зимок наш горячный, все карты на твою судьбу падают — тебе на хронт идти…

— Судьба по себе, а я сам по себе… Да что я, отпираюсь, что ли? — совсем уже стыдливо пробубнил Зимок и снова опустился на лавку, стал закуривать. — Только насчет снайпера я тогда приврал маленько. Для форсу спьяна нахвастался. Не был я снайпером.

— А хто ж ты?

— Пулеметчиком воевал. И то — вторым номером.

— Ну и пулемет — не кухня с кашей…

Председатель Шумсков, нещадно нажигая дармовой табак Разумея, особо не вникал в пустой разговор мужиков, но пристально, с отцовской жалостью глядел на Вешка. Тот, не найдя себе подходящего места, оставался стоять у порога, привалившись могутным плечом к дверной притолоке. Он еще толком не разобрался, зачем его позвали и больше думал о том, о чем чуть раньше спросил его председатель — о плугах, боронах, сеялках и даже о тракторе, который сумела сохранить для колхоза Мотя. Вешок продолжал теребить в руках ветошку и слегка злился на мужиков: в такое-то солнышко собрались на бездельные посиделки…

— Возком уголька разжиться бы нам, Антон Захарыч. В горне-то — зола одна. Пыль — не огонь для работы! — неожиданно громко сказал кузнец, чтоб как-то голосом пересилить мужиков, которые все горячее говорили о пулеметах и пушках, у кого из оружия чего больше и грознее. — Я третьеводни на железку ходил — договорился. Посулили возок, но только за картошку: вес на вес — ничуть меньше.

— Да, да! — как бы спохватившись, ответил Шумсков, выпутываясь из своих тяжких дум. — Миром сберем и оплатим. По чугунку со двора — не оголодаем. Но сейчас, Николай Иванович, не об том речь. Железнодорожники, как ты говоришь, картошки просят, а вот фронт людей требует, — Шумсков потряс в воздухе военкоматской бумажкой. — Кому-то из вас, тезок-Зябревых, собираться надо…

— А, мож, им одна повестка на двоих, а? — кто-то ввернул неожиданную и еще более тревожную мысль.

— Так не бывает! — усомнился дед Гордей. — Эдак и всех в окопы загнать можно, а жить кто будет?

— Да твой крестничек, Гордя, пожил, слава богу, — подала свой голос из спальни Надеиха. Она рылась в одежном барахле, то и дело отстраняя занавеску и что-то рассматривая на свету. — Все скоромные должности прошел твой Зимок.

— А ить и правду сказала, — подтвердил Финоген. Он высунул костлявый кулачишко из рукава, выпрямил с синюшными ногтями пальцы и стал загибать их, причитая: — В лесниках был? — Был. Бригадирить — бригадирил. Объездчиком пужал баб и ребят? — Пужал, все помнят. В агентах ходил? — Тоже дело было. В председателях колхоза не раз возвышался. Должно, раза три за перегибы ссаживали. И сейчас в завхозах ходит — не кувалдой бьет по наковальне…

— Чиво и говорить? Пожил свое — раз в начальниках ходил, — как бы подытожила разговор Надеиха. — Баланец один выходит — пожил, теперь и повоевать надобно…

— Што он тебе, Надежда, печку развалил, што ли? Аль корове титьки отгрыз? — вступился за свою родню Разумей. Выходя из себя, он пообстрелял, словно из дульев двустволки, огневым взглядом недовольных мужиков, опустил голову и уже искоса досадно пальнул в своего Зимка, будто сказал: «Эх, пехтерь, за себя постоять не может!»

— Мою корову немцы сожрали… С титьками и с рогами вприкуску. Один хвост для удавки оставили, — ни с того, ни с сего накинулась Надеиха на Разумея. — А твоя-то телушка — в хлевушке, сама в тепле и тебя молочком греет. Вот тебе и война: кому как она…

— Не мы начинали ее! — огрызнулся Разумей и закашлял в кулак.

Шумскову не хотелось такого разговора и он пресек его:

— Все так. Все верно: не мы начинали войну. Однако ж кончать нам ее! Мужикам и солдатам… С нынешней войной, кроме России, бороться некому…

Николай Вешний, отслонясь от притолоки и чуть ли не одним шагом покрыв расстояние до стола председателя, потребовал повестку:

— Фронт — еще не тот свет. Давай бумагу, Захарыч.

Васюта, изловчившись, чтоб не заметил никакой глаз, ширнул в бок Вешку:

— Надо ли горячку пороть? Белый свет хоть и велик, да не един…

— Да и России — не две! — кузнец наддал по руке старика, и тот, заохав, сунул ее за пазуху, будто изувеченную.

Николай Зимний, не промешкав и секунды, тоже по-солдатски вытянулся перед председателем:

— Так наперед я же давал согласие. Чего ж меня перед людьми на позор выставлять?