Петр Сальников - Горелый Порох

Матвей не дал договорить отцу. Он поднял ружье и с маху своей непомерной силы хрястнул им по горбу убогой березки. Низко поклонился отцу и могиле и зашагал прочь от этого страшного места, и скоро его скрыла густель лесного подроста. Ошалевший Разумей видел тогда сына в последний раз…

Сгинул Матвей. Пропал бесследно. Как-то так вышло, что никто в деревне и не хватился его…

От всех «мобилизаций» спасал Разумей сына, а вот от греха не уберег. Самому отцу хотелось думать, что Матвей ушел в красные отряды. Он сам и распустил слух об этом по ближнему окрестью. Так было спокойнее и на душе и на миру. Но шло время и к этому слуху злой люд примешал другую догадку: сын лесника не в Красной армии, а перебежал к Деникинцам. И там потом, примазавшись денщиком к белому полковнику, уплыл с ним в заморскую державу. Липкой паутинкой вязались и другие разговорчики: в лесу, мол, скрывается Матвей, по виноватости своей от советской власти прячется, кореньем да лесной травкой питается, а глаз не кажет людям — страх не пускает…

Но… время! Это та кочегарка, в которой горит все. Перегорела и судьба молодого мужика Матвея Ляпунова — и золы не осталось ни от слухов и пересудов, ни от самого Матвея. Мать от неизбывной тоски по сыну отдала богу душу — без какого-либо сопротивления. Тем же летом Разумей свез жену на сельский погост. Сноха Евдокия и того хуже — горючих слез не лила по мужу, но скоро ослабела умом и ушла с богомолками. Слоняясь по уцелевшим храмам и, надоедая попам, она поминала Матвея то за упокой, то за здравие. Разумей, объездив весь окрестный свет, лишь к зиме нашел ее и привез домой. Так осиротела внучка Клава. Шел ей тогда десятый годик.

… Чай давно был выпит, а лесник все еще искал подходцы, как бы склонить кузнеца к постройке новой избы.

— Так вот, коновал-то, говорю, кирпичевый дом задумал сыну ставить. Мне хвалился он, что с кирпичом дело сладил и с артелью каменщиков договорился. С весны первому кирпичику лежать, стало быть.

Ивану Лукичу крыть было нечем, и он решился заглушить разговор, затеянный лесником.

— Тягаться с коновалом мне не с руки. У него — чистая деньга, у меня — железки. Не ровня, как не крути… Иван-то Прокопыч за хрячка-то облегченного рубаху с хозяина сдерет, а мне за подкову и гривенника не достается. Все — в коммуну, все как в прорву.

— Пусть не каменный. Из дерев сруби, — гнул свое Разумей. — Руки у тебя золотые — сам и сладил бы… Лесник выждал минутку, пытая растерянного Зябрева. — Революции, слава богу, кончились, войны тоже вроде попритихли — чиво не пожить теперича русскому человеку?

— А ты лесу дашь? — словно опомнившись, взъярился кузнец и, не чуя себя, схватил за грудки Разумея. Тот без обиды отвел руки Ивана Лукича.

— Была барская власть над моим лесом, теперь — казенная. Та и другая задарма никому ничего не даст. Чай, не маленький, соображать надо, — Разумей говорил о власти с каким-то подспудным таинством, как о загадочной, всемогущей силе. — Ежели за деньги, перед коммуной похлопотать берусь, авось ты ей — свой человек.

На том разговор и кончился. Хозяин вышел проводить гостя.

— Не взыщи, Разумей Авдеич, — посовестился вслух Иван Лукич, — што чай у нас без церемоний вышел. Пирогов не печем с Николаем… А питья, слыхивал я, ты давно не стребляешь…

Дед Разумей, приноравливая рябиновый посох в руке, помешкав, сказал с ухмылкой:

— Да небось нет и питья-то?

— Да и вправду — нет…

Когда лесник скрылся из виду, Иван Лукич не сразу воротился в избу. Вялым шажком он обошел свое хилое жилище. Изредка колотя сапогом по нижним трухлявым венцам, пытал оставшуюся силу. При каждом ударе из проломов вонючим порохом пыхала бурая гниль древесины, лезла в глаза и в глотку и отравно оседала на душе. У северного угла кузнец припал на карачки, прицельно повел глазом по основанию сруба и только теперь определил: изба на целый локоть сползла с фундамента. Отойдя сажени на три, глянул на крышу: пьяной шапкой та съехала набекрень и соломенными лохмами шало игралась с ветром. Вспомнилась и зима с морозной пальбой в пустых бревнах. И кузнецу стало не по себе… А ведь при молодой Фросе, не так уж и давно, изба тоже была молода и в теплой глазастой силе — ни одни засматривались на нее. Расшитые занавески на гардинах, геранька в окошках, палисад с резной калиткой и разбегающиеся от нее умятые тропки чуть ли не к каждому подворью Лядова — ходили ко всем Зябревы, знавали дорожки и к Зябревым… «А теперь? Глядеть тошно!» — Иван Лукич опустил взгляд на выцветшие седые лопухи, облепившие, как нищие, церковную паперть, приступки его порога и, выругавшись в голос, с непривычной злобой поддел сапогом подвернувшийся застарелый коневник. Тот обсыпал хозяина до подола рубахи коричневой трухой перезрелых семян и с прежней гордецой остался стоять солдатом на своих часах во главе сорняковой дурнины, что осадно окружала избу… «На барина гнул спину, на деникинцев, красной коннице умельством своим служил, а теперь на коммунию силушку вываливай. И до избы давно уже не доходили руки, не доставал и глаз. Со дней постройки ни единого гвоздя, ни укрепного колышка не вбил для поправки избы, ни пучка соломки не набросил на давно обветшалую кровлю. Живешь как живется…», — укоряя и тут же оправдывая себя, грустно думал Иван Лукич о своей несуразно прожитой жизни. Не приди лесник Разумей, Зябрев-отец, наверное, и еще много лет не глядел бы на свою избу, пока она ни рухнула и не попридавила бы своих обитателей.

Изба ладно — незаметно все стареет. О сыне напомнил старый лешак! Иван Лукич, хоть его Николка-Вешок уже давно работает рядом с ним у наковальни, только теперь «ахнул», какой бурей прет время: сына уже бьют за невесту и он лупит за то же соперников… Подумать только: в других правах и желаниях парень!

Войдя в дом и зарядив самовар заново, Иван Лукич позвал сына к чаю:

— Иди, чиво насуперился-то?

Николай послушно слез с печи, подошел к старому рассохшемуся комоду и украдкой от отца погляделся в материно зеркальце, чудом уцелевшее в этом доме. Отец, уследив, что Николай рассматривает синяки и подтеки, больше шутейно, нежели с упреком сказал:

— Не мужичье это дело — любоваться собой… Хорошо, дюже наглядно откувалдили тебя. Харю-то ишь как разнесло — севалкой не прикроешь.

— На подговор, гад, пошел… Втроем на одного. Да ладно бы кулаками, а то… — пооткровенничал Николай, чтоб отец не подумал о его слабости.

— В таком разе и ты не плошай… Мало железа в кузне, что ли? Оглоушил бы одного, другого шкворнем, небось и пуговицы с порток послетали…

— А ты ударил бы железом? — попытался Николай поперечить отцу.

— Тогда сиди на печке да пали свечки, — хотел в шутку обернуть разговор Иван Лукич и, помолчав, уже всерьез добавил: — Не пытай боле судьбу, малый, до греха и позору недалече…