Петр Сальников - Горелый Порох

— Не пугай судьбой, не боюсь, — отмахнулся Николай от отцовских слов. — На шахты уйду…

— Уходи! — не своим голосом вскрикнул отец.

Николай стянул с печи затасканное одеяло в цветных квадратах — тоже остаток от покойной матери — и ушел ночевать в кузнечный дощатый сарай.

Никем не тронутый самовар, попыхтев вволю и заглохнув, стал остывать, отдавая тепло и запахи прогорелой бересты. С гумен, с лесной угрюмой стороны нагрянули сумерки, а спустя час-другой окошки завалило темью и заступила такая скучища, что ничего не хотелось делать, даже думать. Избу, словно утлую лодчонку, подхватила какая-то сила и понесла, неведомо куда и зачем. Отдался этой силе и сам Иван Лукич. Будто весла бросил, так легко и вольно стало ему: пусть хоть в море заземное снесет — к такой-то матери — вместе с грехами и заботами на дно спустит; нет больше сил ни на близкую жизнь, ни на вечную смерть… И может, унесло бы Ивана Лукича туда, куда рвалась его душа. Но встал поперек пути все тот же Разумей. Опять, как лешак, он явился из ночной мглы со своими разговорами. Снова напустил туману в башку Ивана Лукича о новой избе. Старая изба тут же послушно встала на якорь, причально успокоилась миражная зыбь, и старый кузнец вновь оказался на лавке у остывшего самовара. Долго ли, мало ли «плыл» Иван Лукич, но голова кружилась, в груди поташнивало от призрачной водяной коловерти, мутила душу непроглядная избяная тьма. «Разумею хорошо, как лешему в своем царстве: вали любое дерево — руби, хоть избы, хоть терема резные. Кто узнает? Кто чего скажет? У кого язык повернется супротив его? А тут — сруби жердину на подпорку — упекут в острог. У коммуны «за так» помочи просить — она сама в раззоре. За плату купить лесу — на какие шиши? — томился в раздумьях растерявшийся Иван Лукич. А в ответ изо всех темных углов решительно и приказно послышался ответный шепоток: есть такие «шиши», не скупердяйничай!..»

Иван Лукич ознобно повел плечами, заоглядывался, боясь темноты и шепота тишины. Потряс карманами, ища спички, ощупью пробрался к печному уступу и зажег лампу. Свет не прибавил смелости, и кузнец с еще большей опаской заозирался: как бы злой глаз не подсмотрел бы за ним, за тем, что он собирался делать. Изба его — ни зимой, ни летом, ни днем, ни ночью — никогда не запиралась, а тут вдруг вышел он в сени и задвинул ржавую щеколду на двери. «Прав Разумей: чиво бы не пожить теперича русскому человеку?» Иван Лукич, хоть и подбадривал себя, но в груди все клокотало в страхе, сердце билось о ребра, словно его, мастера, уже застали за чем-то нехорошим. Однако, вернувшись в горницу, неожиданно для себя воспрянул духом: «А чивой-то я трусусь, как базарная воровка? Чай, своими руками все поделано и украшено… Нет, Иван, не гоже зубами да коленками стучать. Бестыже так-то, Иван!.. И, право, пришло время и нашему, рабочему, человеку пожить…» Шутя и упрекая себя за постыдную слабость, кузнец как-то выпрямился вдруг во весь рост и плечи, хотел даже выбежать в сени и сорвать ржавую задвижку — входите все и глядите! Но остепенился. Шагнул к печке и взял в руки лампу. Вошел в угловую, давно нежилую каморку, где стоял в старинной жестяной оковке заветный рундучок, покрытый дерюгой и заваленный хламьем от соблазна. Свет лампы словно свечка в могиле, оголил углы и все их потаенки. Держа лампу в одной руке, другой отворотил крышку рундучка. Из его нутра шибануло в нос сыромятиной и мочалом, дегтем и прогорклой затхлостью. Выбросив одежные обноски, что лежали сверху, Иван Лукич, словно небывалый самородок, с чуткой осторожностью вытянул со дна рогожный чувал и уронил под ноги: «есть, оказывается, шиши». Поставил на табуретку лампу и стал вываливать свои сокровища из рогожного мешка. Кроме сбруи, украшенной чистым серебром, красной медью и желто-иконной латунью, в захоронке оказались также наборная уздечка, недоуздок, мундштук, седелка в бляхах и прочного брезентового шитья подпруга. Имелось и еще кое-что по мелочи из выездной упряжи.

Сколько годов все это лежало ничейной драгоценностью! Да и теперь, кто бы решился определить всему этому цену? Не редкость — сбруя для выездного коня, но как и кем сотворена такая красота! Иван Лукич с обреченной жалостью посмотрел на свои, давно уже изболевшиеся руки по чтимому знатоками ремеслу, по своему любимому делу… Теперь же сила перешла к пустому слову, к нагану, к грозной бумаге. До «золотых» рук вроде бы никому и дела нет. А давно ли губернаторский экзекутор Василий Лагунов, «рысью рыская» по весям ближнего окрестья, отыскивал нужного мастера. По «тихому» слову других мастеров, подкатил он тогда на тележке к Зябреву — кузнецу, каретнику и шорнику. Один рот, а рук много — такой мастер хорош и выгоден! Увез-таки экзекутор Лагунов Ивана Зябрева в город…

Ночами его, простолюдина из глухого Лядова почтенно содержали в нумерах гостиницы, а днями в каретном сарае он ладил пролетку, рихтовал рессоры, шил и украшал сбрую «на выезд», да такую, чтоб ни купцы, ни генералы, ни чиновники не могли и не смели перещеголять губернатора. К удивлению мастера, надбавили тогда Зябреву к договорному заработку еще и за то, что он больше не будет шить и набирать такую сбрую, какая вышла на усладу губернатору. И хотя экзекутор тем разом ухитрился обсчитать умельца, Иван Зябрев воротился домой с хорошей деньгой. Однако скоро эти деньги оказались пустыми красивыми бумажками. В тот самый год спихнули царя с трона, не вернулся с италийских целебных вод сам губернатор, а экзекутор Лагунов, под шумок революции увел тайком пару казенных коней с недорогой, но ходкой пролеткой и подался в извозчики. Ничего с него не спросилось, ничего с него не взялось по смутному ходу жизни. А приспело время, Лагунов под нэпманов ладиться стал — завел дело: сколотил артель каретных извозчиков, а при ней и мастерскую открыл. Собрал кузнецов, шорников и прочих мастеров, повесил глазастую вывеску: «Каретных дел мастер Лагунов и К°». Тогда-то и наведался Василий Лагунов во второй раз в Лядово, к Ивану Зябреву. Звал, умолял, сулил золотой заработок — только иди в артель!

— Раз объегорил, во второй — не надуешь, — просто отбился кузнец от новоявленного нэпмана, припомнив ему обсчет и пустые деньги.

Однако разворотливый Василий совратил и на этот раз Зябрева на частный заказ: сотворить такую же упряжь, какую когда-то он смастерил для выездов губернатора. А вскоре и, правда, прислал с мужиком чисто выделанной кожи, листовой латуни на бляхи и фунтов пять старинных монет — от гроша до красных пятаков, было и серебро с царским ликом и без оного — все подходящих размеров и достоинства. Но не это поразило мастера, а то, что посланец-мужик не потребовал даже расписки или какого-то залога. Кузнец усомнился такой доверительности и спросил на всякий случай: «А не воровано ли это?» — «Не сумлевайся, весь матерьял — из наших артельных запасов… Уважь хозяина. Страх как хочу, говорит, красиво поездить при новой власти, раз такая свобода выпала…», — мужик успокоил кузнеца — с тем и укатил в город.