Андрей Дугинец - Стоход

Миссюра, конечно, не знал, что морочанской полиции свыше было приказано не вмешиваться в дела вернувшегося в свой дом Крысолова и даже не появляться близ графского озера.

Партизаны уплыли, а Иван Петрович пока что остался дома. У него теперь будет партизанская застава. Это рискованно. Но удача сама плывет в руки.

Как только лодки скрылись за мыском, Крысолов вошел в дом и спустился в бетонированный подвал. Передвинув ящик с картошкой, ломиком приподнял одну из плит, которыми был выложен пол. Отложив эту плиту в сторону, спустился в яму, присел возле радиопередатчика и удовлетворенно подумал: «Никогда еще не работалось так привольно: никаких пеленгаторов…»

— Гриша, в окно, в окно! — закричала Олеся и соскочила с постели.

— Олеся, милая, ложись, ложись! — успокаивала Соня. И, держась за голые бревна стены руками, поспешила к топчану, где лежала больная. Левую, перебинтованную ногу Соня переставляла, как что-то инородное. — Ну что ты? Ложись.

Сидя на краю топчана, Олеся устало отерла рукавом лицо, словно смахивала сон. И слабым голосом, с остановкой после каждого слова, рассказала, что ей приснилось, как в ресторан, где играет Гриша, пришли гестаповцы. А Гриша не видит, что окно у него за спиной открыто, и стоит ждет, пока его схватят.

— Ложись, сестричка, ложись, — твердила Соня. — Тебе еще нельзя вставать.

И вдруг Олеся очнулась совсем и со страхом спросила:

— Соня, а где это мы? Немцы далеко?

— Мы у партизан.

— А как называется отряд? Кто командир?

— Партизанский отряд «Смерть фашизму!», — ответила Соня. — А командир Миссюра.

— Он живой? Живой?! — Олеся соскочила с постели и, закачавшись от слабости, упала бы, если бы Соня не подставила ей под руку свое плечо.

Тут уж без слов Олеся покорно легла и тотчас уснула.

Соня рукой вытерла потный лоб больной и с радостью отметила про себя: «Поправляется». И опять, так же волоча ногу и перебирая руками по стенке, направилась к печке. Вчера подрывники принесли для Олеси молока. Надо согреть его и, когда проснется, напоить.

Вечером с помощью Ермакова Олеся вышла из дому и ахнула: здесь, оказывается, целый городок партизанский — пять домиков, еще больших, чем тот, в котором она жила. Правда, все домики наполовину врыты в землю, но с окнами, дверями и трубами. Ермаков провел ее в домик, где жили командир, комиссар и где обычно партизаны собирались вечерами подумать, что дальше делать с фрицами.

Когда Олеся вошла в домик, там сидело трое — Миссюра, Моцак и незнакомый, очень смуглый худой человек с тяжелыми, низко опущенными седыми бровями. Он один не поднял головы, густо усеянной сединой, когда вошла Олеся. Моцак же радостно кивнул ей, а Миссюра вышел навстречу и, бережно взяв за плечи, подвел к столу и усадил на свое место.

— Не надо было вставать, тебе еще лежать да лежать, — строго сказал он.

— Мне нужно вам сказать очень важное, — поглядывая то на Миссюру, то на Моцака и боясь глянуть на незнакомца, сказала Олеся.

— Мне Соня говорила. Мы сами пришли бы, — ответил Моцак, — но, уж раз пришла, рассказывай, что у тебя. Это товарищ Ефремов из партизанского штаба. Если очень секретное у тебя, рассказывай ему одному, мы выйдем.

— Бронь бо… — Олеся осеклась: опять эта поговорка вернулась к ней. — Нет, при всех…

И она рассказала о своей встрече с Гришей, о его мечте связаться с партизанами…

Когда она кончила свой рассказ, в землянке было совсем темно. За оконцем, прямо на подоконнике, лежала, как только что отрезанный ломтик яблока, белая ущербленная луна. Все долго молчали. Наконец Ефремов заговорил, казалось, о чем-то совсем далеком от темы.

— Да. Конечно же, фашистам не удастся разбить нашу армию, — и, помолчав, сам себя поправил, — наш народ. Армия, в которой за всех думает один человек, фюрер, будь он трех пядей во лбу, не может победить армию, в которой умеют думать и соображать все, от главнокомандующего до вот такого ребенка.

И хотя уже стемнело, Олеся почувствовала, что этот суровый на вид человек посмотрел на нее тепло, по-отечески, как, может быть, никто никогда еще на нее не смотрел.

— Надо же! — восхищался Ефремов. — Вместо того чтоб, ухватившись друг за друга, как дети, бегущие от грозы, бежать от фашистов, они, эти совсем еще дети, прежде всего подумали о своем месте в войне, в общей борьбе всего народа. И главное, что подумали очень правильно. — Ефремов попросил зажечь свет, так как разговор предстоит серьезный и долгий.

Когда в коминке затеплилась, затрещала смолистая лучина и комната стала быстро наполняться светом, Ефремов встал, прошелся из угла в угол. Потом указал Миссюре на свое место, а сам, придвинув свободный чурбан, сел рядом с Олесей и спросил, как, по ее мнению, Гриша и сейчас еще ходит на встречу с ней или потерял веру, поскольку она так долго болела и не являлась, как условились.

— Прошло ж много времени, — пожала плечами Олеся. — Он, видно, думает, что я погибла. Но можно пойти вдвоем, я подожду за речкой, а другой сходит в город.

— Важно, чтоб он был жив, а связаться с ним сумеем. — И, уже обращаясь к командиру и комиссару, Ефремов продолжал: — По-моему, вот и решение нашего вопроса, над которым мы так долго ломали голову. — Ефремов стал рассказывать Олесе, о чем у них в этот вечер шла беседа.

Говорили они о геройской гибели Омара Темиргалиева и Санька Козолупа, которые поставили «нахальную» мину.

— Вот, Олеся, я считаю, что в гибели этих товарищей мы виноваты сами. Мы не знаем, что делается на железной дороге. А должны наперед знать, куда какой поезд идет, во сколько он будет на нашем участке. Есть у нас свои люди на некоторых станциях. Но этого мало. А вот вы с Гришей подсказали нам замечательное решение этого вопроса… — Теперь он говорил, уже обращаясь то к одному, то к другому, и Олесе было даже неловко, что она наравне с этими серьезными, пожилыми людьми обсуждает такой важный вопрос. — В Бресте, как известно, расходятся пути на Барановичи, Гомель и Киев. Нам надо бы знать, куда и во сколько отправляются поезда с этой узловой станции. А главное — с чем они. А то нашим подрывникам иногда приходится пускать под откос всякую чепуху. Шуму много, а толку не очень. Вот у нас и будет теперь в Бресте свой человек, так сказать, диспетчер. Кстати, работает он на очень бойком месте. Ресторан — это хороший узел информации. Радистка у вас есть.

— Она не может ходить, — напомнил Моцак.

— Она будет здесь принимать. А вторую надо будет срочно подготовить, — и Ефремов вопросительно посмотрел на Олесю.

Девушка вспыхнула от радости.

— Займетесь учебой? — спросил Ефремов, ободряюще глядя в глаза Олеси.

— Я уже немножко училась у Сони, когда на лодке плыли.

— Командир, как хочешь, но обеспечь Олесе лечение и питание, чтоб скорее поправилась и смогла учиться.