Андрей Дугинец - Стоход

Пользуясь тем, что Олеся на время отвлекла Савку, Санько зашел с другой стороны двора и, подкравшись к костру, начал выхватывать из огня самые ценные книги. Скоро он набрал большую стопку. И вдруг взгляд его упал на книгу, по уголкам которой уже извивались красные змейки, а на середине обложки, еще не тронутой огнем, отчетливо, черными буквами было выбито одно только слово: «Спартак». Санько мгновенно вспомнил батрацкий барак, свою каморку, где при свете лучины, под визг пилы читал с ребятами эту книжку. И теперь ему показалось, что на глазах его горит не просто хорошо знакомая книга, а друг детства, верный, задушевный товарищ. Бросив подальше от огня спасенные книги, Санько прыгнул в огонь и выхватил любимую книгу. Выскочив из огня, он налетел на Савку, стоявшего с пистолетом в руке.

— Что за роман? — спросил Сюсько и протянул руку.

— Да так себе… — замялся Санько и спрятал книгу за пазуху.

— Дай сюда, швайнэ-рррайнэ! — повысил голос Сюсько.

Подошел немец с автоматом на груди, и Санько отдал книгу. Савка полистал обгоревшие страницы, бросил роман в огонь и приказал подростку:

— Доставай!

— Не полезу в огонь! — отказался Санько. — Очень разгорелось.

Сюсько подступил с пистолетом:

— Доставай! Швайнэ-рррайнэ!

— Сам загорюсь, — упорствовал Санько.

— А кто пел: «И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим»? — заорал комендант и выстрелил над самым ухом паренька.

Санько присел на мгновение. Савка кивнул немцу. Тот его понял. Они внезапно схватили сопротивлявшегося Санька, один за руки, другой за ноги, и, раскачав, бросили в огонь.

Паренек упал в середину костра. Из школы с криком выскочила Олеся. Подбежав к пылающим книгам, она увидела клубок огня, выкатившийся из костра. Охваченный пламенем Санько побежал к школе. Навстречу выбежала Зося с полным ведром и окатила горящего парня. Но озверевший Савка подбежал к Саньку:

— Ты, комсомольская морда, еще сопротивляться?

Олеся ударила Савку по руке. Сюсько выронил пистолет. Схватив его, она повернулась к Саньку:

— Что стоишь, убегай! Иначе они убьют тебя.

Немец бросился наперерез пареньку. Но Зося успела распахнуть перед ним дверь школы:

— Беги в лес!

Немец выбежал на середину двора и поднял стрельбу.

Санько невредимый устремился к лесу. У опушки паслись лошади, среди которых он сразу же узнал Везувия. С разбегу Санько вскочил на мягкую спину любимого коня и, одной рукой держась за гриву, а другой похлопывая по крупу, галопом поскакал в лес…

Олеся из школы не пошла домой, а отправилась на хутор, где жила жена Моцака. И в ту же ночь они выехали на поиски Александра Федоровича и Гриши.

На селе было тихо. Ночь заходила с болота осторожно, нерешительно, словно чего-то боялась. Даже собаки, запертые в сараях, не выли, а лишь изредка чуть слышно поскуливали.

И в этой гнетущей тишине вдруг раздался оглушительный треск и грохот. Полуторавековая груша возле дома Конона Багно накренилась, подпиленная с двух сторон, задрожала всеми листочками, зашумела, как в осеннюю бурю, и тяжело рухнула поперек дороги. Дрогнули ближние хаты, будто разорвалось сердце села. Пыльный, навозом пахнущий ветер пошел по всей улице.

Дед Конон вогнал топор в свежий бледно-желтый пень, сел на толстый корявый комель поверженного дерева и заплакал. Крутой нравом дед Сибиряк, который даже не стонал под шомполами врагов и пережил столько, что другому хватило бы на три века, безутешно плакал…

Жалко было спиленного дерева. Но сильнее жалости была обида, что на старости пришлось выполнять «срочный приказ» какого-то мокрогубого Сюсько, которому за каждым деревом, за каждым кустом мерещился красный. Подперев голову кулаком, старик задумался и не замечал, что слезы текут по кулаку и падают на свежие, чуть желтеющие в вечерней темноте душистые, теплые щепки.

Грушу эту посадил прадед Конона Захаровича, заблудившийся в болотах во время войны с Наполеоном. Рассказывал когда-то отец Конона, что прадед был отчаянным воякой. Погнался он с отрядом партизан за французскими солдатами, настиг их в Пинских болотах, перебил. Но и сами партизаны полегли в бою. Остался в живых только он. Да и то заблудился в топях, закружили его болотные огоньки, заморочили. Кое-как добрался до леса. Срубил себе хату и зажил отшельником. Питался дичью, рыбой да грибами. А от запасов провианта отряда осталась только сушеная груша. Долго берег ее как единственную память о матери, снарядившей его в далекий поход. Потом закопал грушу в землю перед своим куренем да и забыл. И только через два года заметил три стройных молодых деревца. Потом нашел на болотах таких же, как и сам, отшельников, спасавшихся в коргах от барского гнева. Разжился у них семян ржи. Начал расчищать лес, сеять, завел скотину. Узнав его историю, соседи и прозвали его замороченным. Со временем вокруг одинокой хатки выросло село, и его стали называть то Морокой, то Морочной.

Много видела и слышала эта груша. И рассказала бы еще очень много… Но теперь ее листья никогда не прозвенят тонким серебряным звоном, и никому она больше ничего не нашепчет…

«Был бы моложе хоть на пять лет! — думал Багно. — Разве сидел дома… Только ж не вернешь былую силу. Не вернешь…»

Утром все заборы в центре села были заклеены приказами коменданта полиции Морочанского района Сюсько и распоряжениями головы районной управы Иакова Шелепа. (Люди не скоро поняли, что Шелеп — фамилия пана Суеты.) Приказов и распоряжений было столько, что народ терялся в догадках, с чего начинать. Да и трудно в этом было разобраться, так как на каждой бумажке стояло грозное предупреждение: «За невыполнение — расстрел».

А в середине дня всех морочан согнали в парк, на площадку, где прежде был пионерский лагерь и сохранилась еще трибуна. Перед трибуной, на самой середине широкого зеленого поля, плотники под наблюдением немца-автоматчика строили виселицу. Народ, согнанный на это зрелище, молча, с ужасом глядел на высокую, громадную, рассчитанную на несколько человек сосновую виселицу.

На трибуне долгое время топтался только голова районной управы Шелеп. Глядя себе под ноги, он неторопливо расхаживал взад и вперед.

В парк быстрым маршем вошли немцы и отряд полицейских во главе с Сюсько.

Кто-то спросил, с удивлением глядя на здоровенных, как на подбор, красномордых полицаев:

— Откуда их нагнали?

— Что, не видишь? Свои, больше все хуторские, — ответил другой. — Повылезали из уголовных тюрем да лесных корчей…

И начал вслух называть имена кулацких сынков да уголовников, ставших полицейскими.

— Вон Левка Гиря.

— А это ж сынок Тарасюка.

— А тех ворюг, видно, прямо из тюрьмы да в полицию!