Андрей Дугинец - Стоход

Гиря, дико вскрикнув, бросился прочь.

А толпа зашумела, заволновалась.

Флаг поднялся на самую верхушку мачты, ветер подхватил его и расправил. На большом куске кумача ярко вырисовывались серп и молот — символ Советской власти.

— Похоронили! — кивнув на победно реющий над селом флаг, сказал леснику Багно.

— Алэ, — в тон ему поддакнул лесник.

— Ну что, можно и по хатам?

— А чего ж, черемония кончилась. Нам по хатам, а им, может, и по кустам… Головы свои ховать от пуль…

Народ шумным, неудержимым потоком хлынул с площади… А полицейские, стреляя на ходу, побежали в парк.

В парке в это время с высокой липы слезал Омар Темиргалиев.

— Мал-мал промазал, не самый середина бутылка попал, — досадовал он и сам же пояснил причину неудачи: — Винтовка незнакомый. Так? Оптический прицел совсем нету. Так? Рука мал-мал не совсем вылечился, — и он помял запястье правой руки в красных, еще свежих рубцах.

— Я бы умел так стрелять! — вздохнул Санько, закреплявший под мачтой стропы, которыми только что поднял флаг. — А этому гаду и голову пулей прошить было бы не грех!

Омар спрыгнул с дерева. Спокойно взял винтовку на плечо и пошел вслед за Саньком к лодке, стоявшей в протоке, огибающей парк.

— Пока полицай стреляет в небо, в парк бежать боится, плыви, Санько, самый третий скорость! — сказал Омар, входя в лодку.

Лодка быстро скользнула в обросшую камышом протоку.

Стрельба в парке длилась долго, а флаг с серпом и молотом ярким пламенем полыхал над селом до полудня. Затаившиеся в своих закутках морочане удивлялись, почему так долго фашисты не срывают флаг.

И только под вечер все выяснилось. Когда над селом взвился советский флаг, полицейские побежали в парк и сразу кинулись к мачте, чтобы снять флаг. Но возле трибуны остановились и в ужасе начали пятиться, а некоторые даже спрятались за толстые стволы столетних лип. На трибуне с двух сторон висели листы фанеры, на которых было написано огромными буквами:

«Мины!!! Смерть фашистам и собакам-полицаям!»

Заметив какие-то нагромождения под трибуной, полицейские решили, что все это взрывчатка, и долго не могли ничего придумать. Самые ретивые залегли за старыми липами и стали стрелять в стропы, надеясь сбить флаг. Но вскоре отказались и от этой затеи. Никто из них не попал ни в верхушку мачты, ни в стропы.

Шеф вызвал из города саперов. Те примчались на грузовике, оцепили площадку. И один, видимо самый храбрый, двинулся с миноискателем к трибуне. Он шел все медленней и неуверенней. И наконец, метрах в трех от трибуны, остановился.

— Какие-то новые мины! — крикнул он. — Никакого влияния на прибор!

Потом взял другой миноискатель. Но и тот ничего не показал даже под трибуной. И наконец, рассмотрев кучу бумажного хлама, солдат доложил, что никаких мин здесь нет.

Саперы уехали, а пристыженные полицаи, осмелев, сняли флаг и на трибуне со стороны мачты обнаружили еще одну надпись:

«Советская власть жила и вечно будет жить!

К вечеру на стенах домов, на воротах появились огромные серые листы приказа коменданта полиции.

«В Морочанском районе действует красная банда Миссюры. Банда терроризирует мирное население, мешает ему нормально жить и трудиться, вредит новому порядку.

За голову живого или мертвого Антона Миссюры объявляю награду 1000 марок, новый дом и корову.

Утром на приказе, висевшем на стене районной управы, поверх черного типографского шрифта появились красные буквы, написанные почерком малограмотного:

«А я за твою дурну голову ни копийкы ны дам!

Бумажку эту сорвал патруль и принес коменданту. И Сюсько начал повальные обыски и аресты, надеясь узнать о местонахождении Антона Миссюры.

Оляна возвращалась с огорода, где окучивала картошку, как вдруг хлопнула калитка. Оляна подняла глаза и оторопела: во двор вошел незнакомый полицай с винтовкой наперевес. Он спросил ее фамилию и приказал идти за ним.

— Куда? — обомлела Оляна, чувствуя, как во рту сразу пересохло.

— В комендатуру, — коротко ответил полицай и увел ее, не разрешив даже зайти в дом.

А через полчаса за Оляной захлопнулась окованная железом дубовая дверь камеры, в которой побывали когда-то и ее сын, и муж, и отец. Камера была еще пустой, и дверь захлопнулась так гулко, что под потолком долго стоял густой, тяжелый звон. В ушах Оляны этот звон стоял весь день. В голове была пустота, словно этот хлопок двери лишил ее способности думать. А когда наконец Оляна поняла всю безнадежность своего положения, она бросилась к окну, ухватилась за толстые решетки и зарыдала.

Сначала самым страшным было то, что расстреляют, а она так и не увидит своего Гришу. Потом стало жалко старого отца, которого ни за что ни про что могут тоже забрать. А потом вспомнился и Антон. И даже не он сам, а та крохотная болотная курочка, что так ловко обманула их когда-то. Как наяву, встало перед глазами все, что произошло тогда на речке.

…Курочка подпустила их совсем близко… А как только протянули к ней руку, упорхнула… Перед глазами Оляны закачалась белая, как снег, царственно пышная лилия, послужившая точкой опоры для спичечной ножки птички.

«Поймал?» — услышала Оляна свой вопрос, заданный тогда Антону. Что он ответил, уже забылось, но она сказала, как будто знала наперед: «Вот какое у нас с тобой счастье: было и нету! Даже следа не осталось…»

«Антон! Где ты? Не поймали тебя? Хотя бы ты остался живой! Антон! Будь осторожней!»

И вдруг вспомнилось, что Олеся знает дорогу к нему.

«Олеся! Она проговорится! Побьют, и все выболтает! А может, ее не тронут? Савка ее любит…»

Нового музыканта хозяин ресторана поселил в чуланчике, рядом с кладовкой. Выхлопотал ему документы. И Гриша стал жителем Бреста. В первое время хотел бежать из города. Но проходил день за днем, а побег все откладывался.

По вечерам он играл в ресторане, днем бродил по городу или спал в своем чуланчике. Гриша ждал, что к нему придет кто-нибудь из однополчан Зайцева, бежавших из лагеря. Ну а уж если уходить из города, то нужно так отомстить фашистам, чтобы было не стыдно показаться на глаза односельчанам и родным. Часто, ложась спать, он в ночной тишине вдруг, словно наяву, слышал последний, победный возглас умирающего комиссара: «Еще одного!»

Юноша метался по городу, присматривался к прохожим, чего-то искал, что-то высматривал… искал среди них тех, кто сумел бежать из концлагеря…

Каждый по-своему встретил приход оккупантов. Одни решили отсидеться, «набрав в рот воды», другие намеревались, спалив все свое добро, уйти в лес. Пан Суета надеялся правдой или неправдой сделать Олесю своей женой, хотя знал, что об этом же мечтает и Сюсько. А в Ганночке пробудилась необычайная жажда деятельности. Она почувствовала, что наконец-то настала пора исполнить давнее желание — разбогатеть. Быстро, внезапно, у всех на виду разбогатеть и зажить разгульно, пышно, всем на зависть. Возвратившись с похорон, она первым делом пошла в сарай и откопала маленький почерневший сундучок.