Александр Проханов - Столкновение

…Нам, отдаленным от тех событий дистанцией в сорок с лишним лет, известно главное: надежды военно-промышленного комплекса США на ядерную монополию не оправдались, как не оправдались их намерения увидеть нашу Родину ослабевшей, подчиняющейся.

Тогда, в 45-м, многое только начиналось. Исаев, однако, вовсе не супермен. Я никогда не стремился писать его сверхчеловеком, который «одним махом семерых убивахом». Писать так — значило бы идти против правды. Сила советского человека не только и не столько в мускулах, хотя и они важны, она прежде всего в неколебимой уверенности в правоте идеи. В правоте интернационализма, антифашизма, в правоте борьбы против новой войны — вот в чем сила! Известно: борьба легкой не бывает…

А. Ч. В «Экспансии» есть глава «Позиция». Какова степень ее документальности?

Ю. С. Абсолютная. Я получил достоверную информацию о том, как эта позиция вырабатывалась, проводилась в жизнь. История ведь далеко не только хронология событий: творят историю люди, а потому она и социология, и психология, и хроника поступков. Мы не имели бомбы, но мы ее и не хотели. Мы боролись против бомбы. Нас не поддержали, в честности нашей борьбы усомнились: дескать, оттого-то и возражаете, что не имеете. Мы сделали свою бомбу. А борьбы не прекратили. Не мы начали, но мы предлагаем остановиться. Нас втягивают в качественно новый этап гонки вооружений. Мы не заинтересованы в этом. И предлагаем концепцию безъядерного и ненасильственного мира. К нашим предложениям понемногу начинают прислушиваться — пример тому очевиден: Вашингтон, декабрь 1987 года.

А. Ч. Цикл «Экспансия» состоит из трех томов. Доводилось слышать мнение, что сие «многословие» — необязательно. Ваш комментарий?

Ю. С. Как же мне надоело комментировать самые разнообразные подозрения в свой адрес! Читателям предлагается новый узел проблем. Узел, который в литературе нашей практически не исследован. Стало быть, нужна экспозиция. Затем — расстановка сил. Потом — как узел распутывался. Я часто бываю в Аргентине. Там у меня много друзей, единомышленников, коллег. Они-то и помогли разыскать материалы — книги, ксероксы статей и документов — о том, как в 1946—1951 годы правительство Хуана Доминго Перона, пригревшее многих нацистов, санкционировало и финансировало работу по созданию атомной бомбы. Кстати, не только Перон, но и Стресснер имел к этому отношение.

А. Ч. В Аргентине вы были, а в Парагвае?

Ю. С. И там побывал, когда ездил по Латинской Америке специальным корреспондентом «Известий». Я убежден: писатель может выдумывать обстоятельства, характеры героев — должен, детали — ни в коем случае. Кто-то из великих писателей сказал однажды: «Литература — это деталь». Если литератор хочет, чтобы ему поверили — а иначе зачем писать? — он должен быть максимально точен. Для этого и езжу по миру. Пять месяцев езжу, семь — пишу, по двенадцать — четырнадцать часов в день.

А. Ч. Каторга?

Ю. С. Сладкая… Я, наверное, ничего другого и не умею. Надо работать. Жил один русский писатель в Ясной Поляне, осталось после него девяносто девять томов полного собрания сочинений. Другой — в Ялте, здоровьем слабый, всего-то сорок четыре года судьба ему отвела, оставил после себя тридцать томов, сколько-то томов писем. Мы нынче писем, увы, мало пишем — время иное: телефон, телеграф. Принципиально, однако, сие дела не меняет. Я говорю об этом не для того, чтобы себя с ними сравнивать, естественно. Хочу только подчеркнуть: литература — это работа. Писатель существует в книгах. А не в болтовне.

А. Ч. Не допускаете, что гласность и демократия понудят наконец Госкомиздат обратиться напрямую к читателям? Пусть они сами назовут тех писателей, сочинения которых они готовы оплатить впрок, по подписке. Иные решения — паллиативы, причем недемократичные. Скажу острее: определенного рода гражданская трусость в угоду все той же пресловутой уравниловке.

Ю. С. Поживем… Погодим… Может, что и увидим…

А. Ч. В жизни каждого человека есть люди, которых он может назвать своими Учителями. Кто оказывал такое влияние на вас?

Ю. С. Многие. И по-разному. И о них можно рассказывать бесконечно долго. Теперь я хотел бы вспомнить троих: Романа Кармена, Грэма Грина, Омара Кабесаса.

Вот что Семенов писал о Кармене:

«Я познакомился с ним более двадцати лет назад по причине сугубо житейской: искал, где поселиться за городом, чтобы можно было писать вне московской круговерти.

Ехал к Кармену, понятное дело, с волнением, выдающийся режиссер и журналист, оператор и писатель, он был известен моему поколению не по мельканию обязательных имен в газетных перечислениях, утвержденных и апробированных корифеев, но по его работам. Как и все, я был поражен его лентой «Суд народов» о процессе над главными нацистскими преступниками, как и все, я по нескольку раз смотрел «Повесть о нефтяниках Каспия», первый документальный фильм, удостоенный Ленинской премии.

Однако же волнение кончилось, когда навстречу вышел очень красивый седой мужчина с прекрасными голубыми глазами-миндалинами, в невероятного изящества рубашке, с каким-то особенным шелковым шарфиком, повязанным вокруг шеи, в джинсах, в начищенных до зеркального блеска туфлях и заговорил так, будто знает меня много лет, — просто, заинтересованно и дружелюбно.

Меня впоследствии поражала врожденная элегантность Кармена. Впрочем, врожденной назвать ее трудно, ибо после того, как его отца насмерть забили белогвардейцы, на руках остались больные старики, которых надо было кормить, а прокормить их было трудно: заработок продавца газет и слесаря в мастерской был куда как мал, весь день в мазуте, под машинами, брючки кургузые, латаные, рубашка одна на весь год, говорить, видимо, следует об элегантности благоприобретенной. Значительно позже, когда мы проводили вместе почти каждый день, он пояснил мне: «Знаешь, я просто не мог выглядеть как-то иначе, когда работал фоторепортером. Когда снимаешь личность — а мне доводилось снимать Жукова, Хо Ши Мина, Маяковского, — нельзя быть рядом с ними серой мышью, это — нарушение пропорции, а ведь киноискусство — это в первую очередь пропорция, соответствие всех компонентов в кадре».

Кармену претила всякая «дистанционность», он был поразительно демократичен в общении, терпеть не мог, когда при нем возносили его работы. Он тактично переводил разговор на удачи своих друзей, особенно часто восхищался Симоновым, с которым его связывала давняя дружба, и Твардовским…

В тот день на Красной Пахре лил мелкий осенний дождь, стволы березок в ранних сумерках смотрелись словно сквозь папиросную бумагу, лаяли собаки, задрав свои морды на луну, сокрытую низкими облаками, и все навевало мысль о том, что ждет тебя впереди, о том, что «моей зимы последней отсроченный приход» сделается когда-то реальностью, а Кармен в свои — тогда еще — пятьдесят шесть лет был подвижен, словно юноша, смеялся заразительно, и все естество его словно бы бросало вызов возрасту и всему тому, что он с собою несет.