Александр Проханов - Столкновение

А. Ч. Что ж… С этого и начнем?

Ю. С. Исследование можно вести по-разному. Можно анализировать уголовное дело, однако отнюдь небезынтересно исследовать и факты истории, пропущенные сквозь людские судьбы. Можно исследовать строку полицейской хроники: кто убил? кто ограбил? кто похитил? Это поиски исполнителя или исполнителей, прямых и косвенных, непосредственных и действующих чужими руками. А можно исследовать причины, которые привели к совершению тех или иных действий.

«Преступление и наказание» — детектив?

А. Ч. В какой-то мере — да. Я бы сказал: психологический.

Ю. С. Разве он по правилам сделан? Убийца известен почти с первых страниц. Не по правилам… Но все настоящее, талантливое — всегда не по правилам. Не случайно гениальный Достоевский ломал каноны. Ему не важно было: кто?, а важно было — что? как? почему?

А. Ч. Не понял…

Ю. С. Не в конкретном Родионе Раскольникове дело. А в появившемся новом — по отношению к тому времени и к той России — социальном типе: нищем интеллигенте-разночинце, метящем в наполеоны. Дважды Достоевский — всякий раз, правда, под другим углом зрения — обращается к этому явлению: в «Бесах» и «Преступлении…» Зачем общество раскололось на тех, кто взял на себя право убивать, и на тех, которых можно убивать?! Откуда сие? Раскольников — не герой и не антигерой, не тип и не типаж! Это — поразительный анализ ситуации. Стало быть: кто? Второй вопрос: почему? Каковы глубинные механизмы, каким образом переплелись невидимые социальные, этические, бытовые нити, в пересечении которых родилось преступление?

А. Ч. Однако, когда читаешь «Аукцион», напряжение почти что детективное…

Ю. С. Спасибо. Но если под сюжетом понимать нечто, хорошо придуманное и точно выстроенное, то ничего подобного там нет.

А. Ч. То есть?

Ю. С. Я сидел в Ялте и радостно писал «Экспансию», ночью раздался телефонный звонок, и барон Эдуард фон Фальц-Файн сказал, что «Сотби» готовит к распродаже коллекцию Сержа Лифаря, доставшуюся ему от Дягилева…

Когда я оказался в Лондоне, втянулся в дело, то испытал потрясение. Увидел, как непридуманно, мертвой, бульдожьей хваткой вцепляются в произведения русского искусства те, кому противна сама идея диалога.

А. Ч. Какое отношение Врубель имеет к диалогу?

Ю. С. Выходит, самое непосредственное. Начну по порядку. Отношение к русскому искусству на Западе двоякое. Одни видят в нем явление, достойное созерцания, преклонения. Говорю так не только потому, что речь идет о культурном наследии моего отечества, но и потому, что на Западе прекрасно понимают, без Чайковского, Рахманинова, Прокофьева, Стравинского современной музыки быть не может. Как не может быть современной живописи без Врубеля или Кандинского, Шагала или Малевича. А театра — без Станиславского, Мейерхольда и Вахтангова, балета — без Петипа и Нижинского, Дягилева и Карсавиной. Так вот, одни видят явление, а другие — в явлении видят деньги, которые туда можно вложить и получить прибыль. Это если рассечь по одной плоскости.

Есть и другое рассечение. Приведу пример. Однажды, в Новый год, на вилле Фальц-Файна в Вадуце (Лихтенштейн) мы с бароном оказались «юридическими лицами»: в нашем присутствии Федор Шаляпин-младший подписал документ о том, что он не возражает против перенесения праха своего отца на Родину. Мы, как свидетели, скрепили эту бумагу своими подписями. Казалось, дело сделано! Увы… Куда там…

Подписанный документ не был финалом, скорее — прологом. В первом действии — сопротивление некоторых потомков Федора Ивановича (причем не прямых), которое прекратилось только с их смертью. По существующим на Западе правилам перезахоронение праха могло быть произведено только при полном единогласии всех потомков.

Потом — после наших с Фальц-Файном попыток «ускорить» процесс — началась новая атака «сил сопротивления»: от ряда русских эмигрантов до неких вполне могущественных сил как на Западе, так и у нас дома. Спрашивается, зачем им это? Все просто: доказать, что нет пророка в своем отечестве, что русский художник — я употребляю это слово в самом широком смысле — может жить и творить только вне России, а потому, и умерев, должен оставаться там же. Снова две силы. Первые считают, что произведения русской культуры есть национальное достояние и должны быть возвращены, как и память; другие же полагают, что вправе лишить народ и достояния, и памяти. Авось забудут, а ежели забудут, то за беспамятство ударим и еще раз-де докажем: нет пророка…

Любопытно именно в контексте этих слов было бы еще раз взглянуть на пресловутое общество «Память». И некий парадокс образуется: они вроде бы повсюду рыщут, ища «заговорщиков», а на самом-то деле — не заговорщики ли сами?! Кого клеймят? А. Г. Аганбегяна и Т. И. Заславскую, работы которых легли в основу нынешних экономических реформ. Что пытаются скомпрометировать? Октябрьскую революцию. Как? Превращая традицию российской революционности в ряд «масонских» интриг. Что стремятся взорвать? Многонациональное единство страны…

Ю. С. Так вот, не забудем, чтим и бережем от забвения. Ибо сознаем, что в забвении — погибель!.. Прах великого русского певца возвратился на Родину и покоится ныне на Новодевичьем кладбище.

Срез третий. В борьбе за возвращение художественных ценностей объединяются самые различные силы, поскольку диалог перерастает в широкое сотрудничество. Иным же сие неугодно, ибо мешает попыткам изолировать нашу страну, мешает отсекать честных и здравомыслящих людей Запада от разрядки, мешает взорвать достигнутые соглашения и договоренности, а взорвав, обвинить нас — дескать, вы во всем виноваты!

Такие вот дела…

Возвратившись домой, я отложил в сторону «Экспансию» и записал роман «Аукцион» — практически дневниково изложив происходившее в Лондоне. Я пытался показать, кто, как и почему помогает или вредит. Так что — нет сюжета, есть правда. Читательское напряжение? Я об этом и думал, шел за событиями, участником которых был… Вот и все.

А. Ч. Теперь об «Экспансии». Вас не огорчают читательские сетования, что в новом романе Штирлиц «какой-то не такой»?

Ю. С. Но ведь и обстоятельства иные. Закончилась война, кардинально изменилась расстановка сил; начался раскол; англо-американским союзникам показалось выгодным обратить против нас свою политическую активность. 6 августа 1945 года начался ядерный век, временная монополия на владение ядерным оружием породила опасные иллюзии — будто бы стало возможным разговаривать с Советским Союзом языком силы, языком диктата. А Штирлиц так надеялся, что после победы возвратится на Родину… Но, увы, теперь уже мало кто помнит, что вернуться домой из фашистской Испании было нелегким делом, тем более что Штирлиц едва стоял на ногах после ранения.