Леонид Соловьев - Иван Никулин — русский матрос

Не пришлось высылать разведку. Оглушительно резко ударил пулемет. Никулин бросился на переднюю площадку. Он увидал немцев, бегущих по линии к паровозу. В стороне, у сложенных штабелями шпал, суетилась группа солдат, выкатывавших легкую противотанковую пушку.

Никулин приказал повернуть пулемет на орудие. Туда же ударил десяток автоматов, прижимая к земле, отгоняя за шпалы орудийный расчет. Машинист тем временем уже перевел рычаг, и паровоз пошел задним ходом, стремительно набирая скорость. Немцы, выскочив из-за шпал, опять было кинулись к своей пушке и опять шарахнулись и сторону, ошпаренные пулеметной очередью. Наводчик Василий Крылов знал свое дело и бил точно по самой пушке, понимая, что немцев подпускать к ней нельзя — первым же снарядом они разобьют и остановят паровоз.

— Назад! Смотри назад! — услышал Никулин тревожный голос машиниста и обернулся.

По всему его телу, по сердцу и животу прошла волна колючего холода — наперерез мчащемуся паровозу бежали пять фашистов с гранатами в руках. Дело решали секунды: успеют немцы добежать на дистанцию или нет? Моряки с бортовой площадки и с тендера яростно били по немцам из автоматов, но трудно было прицелиться на таком ходу.

— Ложись! — скомандовал Никулин, перекрывая голосом рев колес и свистящий шум пара.

На пятнадцать метров не добежали немцы, в пятнадцати метрах от полотна разорвались их гранаты, выбросив темные клубы дыма, застучав осколками по котлу и тендеру. Ударила пушка, но паровоз вышел уже за семафор, а дальше начинался уклон и синела в туманном сумеречном дыму спасительная низина.

Опять началась сумасшедшая гонка. Немцы перенесли огонь на линию, надеясь разбить ее и тем преградить путь паровозу. Вероятно, немцы очень торопились: снаряды падали неточно, далеко от рельсов. Паровоз благополучно выскочил из опасной зоны.

— Фу, пронесло! — сказал Фомичев, вытирая тыльной стороной ладони потный лоб. — Как было втяпались! Повезло!..

Уже светила над степью сквозь туман низкая красноватая луна, когда паровоз, волоча за собою длинную черную тень, подошел, к знакомому разъезду. Навстречу Никулину радостно кинулся Тихон Спиридонович.

— А я думал — не вернетесь!.. До меня ли вам в такой кутерьме!

— Я слово морское дал, помните, — ответил Никулин.

— Спасибо! Ну, что слышно там, на линии?

— Линия перерезана. Немцы могут быть здесь с минуты на минуту. Надо уходить. Вы как решили, товарищи? — повернулся Никулин к машинисту и кочегару. — С нами идете или остаетесь?

— На позор, на мучение оставаться? — сказал машинист. — Нет, я не останусь. А ты, Алеха?

— Я? — удивился и даже немного обиделся Алеха. — Довольно странный вопрос. Что я, паралитик или какой-нибудь бывший князь? Винтовку держать, слава богу, не разучился.

— Паровоз взорвать! — кратко и твердо заключил Никулин. — Фомичев, приготовь гранаты. Четыре связки хватит? — спросил он машиниста.

Машинист ответил не сразу: жалко было ему паровоз.

— Хватит…

К Никулину подошла Маруся. «Ну вот! — с досадой подумал он. — Баб еще не хватало в отряде! Не возьму ни за что!»

— Товарищ командир! — сказала она. — Я тоже с вами пойду.

— Видите ли… — Никулин начал мямлить, кашлять, путаться в словах. — Тяжело вам будет. Мы с боями пойдем. Иной раз и голодом придется сидеть по нескольку суток. Ночевать в лесу, в поле.

— К чему вы мне все это рассказываете? — настороженно, с неприязненными нотками в голосе спросила она. — Разве я сама не понимаю!

— Я это все к тому говорю, что вам лучше остаться, — решительно сказал Никулин, набравшись храбрости.

— Остаться? — повторила она, и голос ее обломился. — Вы понимаете, что вы говорите? Мне — остаться?..

— Ну что же такого? — заторопился Никулин, стремясь поскорее закончить этот тяжелый разговор. — Разве вы одна останетесь? Не все же уходят. И вас никто за это не осудит. Если хотите, я вам записку дам, что ввиду невозможности принять в отряд…

Не дослушав, она спрятала лицо в ладони и заплакала навзрыд. В лицо Никулину жаркой волной хлынула кровь от гнева, жалости и смущения.

— Да вы не плачьте! — сказал он морщась, — Подождите плакать…

В растерянности он оглянулся, но никто не спешил ему на помощь.

Маруся сквозь рыдания роняла горькие, жесткие слова.

— Сами уходите… а меня — к немцам! — говорила она. — За то, что я комсомолка… советская… За то, что каждый месяц на Доске почета была… Сами уходите, а меня — в петлю головой… А я думала… моряки…

Она зарыдала еще горше. Никулин чувствовал за спиной десятки глаз товарищей и знал, что взгляды их неодобрительны. Его растерянность переходила в смятение — он был беззащитен перед Марусей. Мысли его замутились — он слова не мог вымолвить, только мычал и кряхтел.

Его решимость и твердость были исчерпаны до конца. Дальше выдержать он не мог: слезы Маруси напугали его и лишили остатков самообладания.

— Перестаньте же плакать! — сказал он, схватив Марусю за плечо и сильно тряхнув. — Я для вашей пользы вам говорил! А если хотите — идите, пожалуйста! На общих основаниях, как все. Идите, только потом не жалуйтесь! Фомичев! — позвал он, стремясь поскорее спихнуть кому-нибудь рыдающую Марусю. — Вот займись, успокой гражданку, она к нам в отряд поступает. Крылов! Что стоишь, как пенек, не видишь, вода нужна! Вон из тендера набери!

Вода из тендера пахла нефтью, ржавчиной; Маруся выплюнула ее, сказав жалким голосом:

— Тухлая…

— Свежей принеси! Живо! — заорал Никулин на Крылова и, чувствуя, что вот-вот лопнет от злости, проклиная и презирая себя за проявленную слабость, отошел и встал поодаль, у ограды палисадника.

До него доносились затихающие рыдания Маруси, ласковые, успокаивающие голоса Фомичева и Папаши. Никулин закурил, в две затяжки вытянул всю папиросу и свирепо затоптал, растер ногой окурок.

Маруся наконец успокоилась, ее рыдания затихли. К Никулину подошел Фомичев, широко ухмыльнулся.

— Это уж так! — сказал он сочувственно, но с некоторым едва уловимым оттенком злорадства в голосе. — Я все это знаю, три года женатый. Как только жена в слезы, я сразу в кусты…

— Гранаты приготовили? — рявкнул Никулин. — Копаетесь там, черт вас всех задери!

И пошел бушевать, распекая встречных и поперечных — Фомичева, Крылова, кочегара Алеху, Жукова — всех без разбора.

Его усмирил Харченко.

— Тихо!

Он долго вслушивался в ночной, поголубевший от луны простор.

— Не пойму… Не умею сухопутные звуки разбирать. Для поезда больно уж тонко звенит.

Послушав еще, Харченко добавил:

— Однако идет сюда — к нам.

Один из трех путей разъезда был закрыт паровозом, остальные Никулин приказал перегородить столами и скамейками из пассажирского зала. Отряд занял позиции по обе стороны путей — часть засела в канаве, остальные во главе с Никулиным — в здании разъезда.