Леонид Соловьев - Иван Никулин — русский матрос

— Двенадцать с половиной тысяч здесь да еще мелочь — позабыл сколько.

Помолчав, добавил:

— Там же и адрес…

Фомичев, стоя на коленях, закручивал своими сильными пальцами проволоку, скреплявшую доски.

— Готово!

Он встал, отряхнул с брюк налипшую землю. Никулин взглянул на плотик.

— Маленький — не поднимет. Гранаты — они веские, и одежда еще…

Папаша и Фомичев промолчали. Никулин понял, что они не собираются грузить на плотик одежду…

— Нет, это вы зря, — ответил он так, как если бы они сообщили ему о своем решении словами. — Одежду надо обязательно взять. Мало ли как бывает… Может быть, еще и обойдется.

Оба они опять промолчали. Никулин ничего больше им не сказал. Уложив гранаты в мешок, Фомичев протянул Никулину свою большую темную руку.

— Ну, товарищ командир, погуляли мы хорошо, жили дружно. Да вот пришло мое время…

— Прощай, Захар!

Они посмотрели друг другу в глаза. Фомичев угадал мысли Никулина и усмехнулся.

— Не в этом главное, товарищ командир! Все в порядке, ты не сомневайся. Главное в другом…

Он не договорил, да и не нужно было ему договаривать: Никулин понял и так.

Папаша простился по-старинному, троекратно поцеловавшись.

Забрав мешок с гранатами и плотик, они ушли. Никулин приказал открыть пулеметный огонь, чтобы отвлечь внимание врага. Эта предосторожность была нелишней, хотя вправо и влево от моста по берегу тянулся пустой ивняк, который фашистские саперы не успели вырубить. Время шло, тикали часы в руках Никулина. Мысленно он был с Папашей и Фомичевым. По всему видно было, что враги не заметили никакого продвижения в кустах. Значит, благополучно. Уже доползли, наверное, и сейчас, лежа на берегу, раздеваются, грузят гранаты на плотик, а одежду свою оставляют…

— Харченко! — сказал Никулин. — Ты бы наведался в землянку, поглядел, как там раненые.

Харченко ушел. Никулин, оставшись один, сел на вырубленное в земле сиденье и отвернулся лицом к сырой земляной стене.

Из темного лаза командного пункта вышел, пригнувшись, Харченко, направился было к Никулину, но шагах в пяти остановился, посмотрел и отошел, не стал тревожить…

Потревожили Никулина фашисты. Они вдруг оживились, зашумели, закричали, многие, позабыв осторожность, вскакивали и размахивали шапками, стоя на виду в полный рост. Огня, между тем, они не открывали. Все это было странно, непонятно и заставило Никулина насторожиться. Он смотрел поверх бруствера, силясь разгадать причины столь радостного оживления.

Долго думать и гадать ему не пришлось.

— Танки! — сказал Харченко, и лицо его покрылось сероватой бледностью.

Никулин вскинул бинокль в ту сторону, куда он указывал, и увидел танки с вражескими опознавательными крестами. Танки грузно переваливали через хребет далекого холма, направляясь по главной дороге, что вела через лощину к мосту. Они шли быстро, им оставалось не больше десяти минут ходу. «Танки! Танки!» — загудело по траншее справа и слева от Никулина. В голосах своих бойцов он слышал тревогу, страх, смятение. Мысль его работала напряженно и ясно, как никогда. Вот оно, самое трудное, самое тяжкое испытание на сегодняшнем большом экзамене его жизни! Вот оно, пришло самое главное и большое, о чем не договорил, прощаясь, Фомичев.

— Гранаты мне! — скомандовал Никулин, чувствуя, как все его существо наполняется силой, светом и легкостью. Он принял в здоровую правую руку связку гранат, бегло осмотрел их.

— Жуков, остаешься командовать. Последнее моё приказание тебе — не пускать! Стой до последнего!

Осененный какой-то чудесной и до сих пор ему неведомой силой всепостижения, он чувствовал, что все, что он делает, это правильно, несомненно и не может быть сделано никак иначе. С полной несомненностью видел он свою победу. Наших войск все еще не было, но внутренним зрением он уже видел их так же ясно, как если бы видел глазами. Они были рядом, совсем близко, и фашисты уже никуда не могли теперь уйти от гибели.

Семьдесят метров отделяли траншею от узкого горла лощины. По Никулину ударили автоматы и пулемет. Он бежал, необъяснимо, но твердо зная, что эти пули ему не опасны. Так же необъяснимо он почувствовал опасную очередь и залег. Пули прошли как раз над ним и ударились в землю позади. Он вскочил и побежал дальше.

В лощине, в самом узком ее месте, он увидел выбоину, налитую до половины водой, и лег в эту выбоину. Он не почувствовал воды и холода от нее, потому что ему было неважно и совсем не нужно это чувствовать. Гранаты он держал на весу, над водой. Он услышал железный шум надвигающихся танков.

Танки шли по узкой лощине гуськом. Когда передний надвинулся вплотную, горячая волна подхватила Никулина, и он, чувствуя всем своим существом, с неопровержимой ясностью и несомненностью, что перед ним не смерть, а бессмертие, поднялся из выбоины и легко бросил свое тело под гремящие гусеницы.

Этот взрыв, после которого передний танк подпрыгнул и, развернувшись, встал поперек лощины, загородив собою дорогу остальным танкам, услышали все бойцы в траншее.

Услышали и Фомичев с Папашей.

Они заложили свои гранаты с обеих сторон среднего понтона, на стыках мостовых звеньев. Они переговаривались через понтон, не видя друг друга.

— Готово? — прокричал Фомичев.

Быстряк тащил его, и он держался за проволочный трос. Звучно пела вода, несла пузыри и белую пену.

— Погоди! — ответил голос Папаши.

На берегу усиливалась стрельба, слышались крики. «Атакуют!» — сообразил Фомичев.

Фашисты атаковали. Поняв, что все их надежды на танковый удар лопнули, они вконец остервенели и пошли напролом. У моста завязался рукопашный, бой. Харченко, дважды раненный, взял на штык толстого унтера, ударил назад прикладом, еще одного принял на штык. Рядом дрались Жуков, кочегар Алеха, старый казак с медалью «За трудовое отличие» на груди. Фашисты теснили наших, каждую секунду могли прорваться на мост.

— Скорей ты! — крикнул Фомичев на ту сторону понтона. — Слышишь, скорей! Прорываются!..

— Готово!

— Считаю до трех!

— Давай!

Фомичев взялся за торчащую, из связки рукоять средней гранаты.

— Раз!

— Раз! — отозвался Папаша с той стороны понтона.

— Два! Три!..

И, дернув рукоять гранаты, Фомичев изо всех сил пошел выгребать по течению, инстинктивно стремясь отплыть подальше от взрыва. Но далеко ли отплывешь за четыре секунды?

Мост, глухо рявкнув и дрогнув, сверкнул вдруг на середине пламенем, вздыбился и окутался черным дымом.

Вырванное из середины, изуродованное и разбитое звено отделилось и, тяжело колыхаясь на волнах, пошло вниз по течению, сопровождаемое обломками, щепками, среди которых невнятно мелькнуло раза два что-то белое… Фомичев то был, или Папаша, или просто свежеотесанный поперечный брус?..