Иван Петров - Будьте красивыми

— И что же ты поняла из моей работы?

— Хорошо! Глаз не оторвать! — с восторгом, не дыша, сказала Варя.

— Значит, ничего не поняла. Хорошую работу, милая, слушают, а не смотрят. Как музыку. Ну-ка, закрой глаза, послушай…

Варя закрыла, а Гаранина продолжала работу. И поразительно, мало-помалу в работе Гараниной она стала различать единый поток, единый ритм и такт, уха коснулась музыка ее работ! I, Варя даже покачнулась и, открыв глаза, воскликнула:

— Складно-то, красиво-то как!..

Она была ошеломлена тем, как это раньше не понимала, что работа Гараниной красива прежде всего на слух!

— Вот и слушай, а не глазей попусту, — посоветовала Гаранина. — Если поймешь на слух, будешь хорошо работать, не поймешь, никогда ничего не сделаешь, будешь тыкать пальцем, клепать. — Вдруг сама воодушевилась: — Вот слушай. Закрой глаза, слушай. Ты не бойся того, что медленно работаешь, бери такт, лови такт, не теряй, держись его, крепче держись. Вот я медленно работаю. Как ты. Слышишь? Вот быстрее, вот еще быстрее, вот совсем быстро. Слышишь? — «Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та-та», — выплясывал аппарат под руками Гарниной, то замедляя, почти вовсе замирая, то набирая темп и наконец переходя в бешеный перепляс. — Ты не гонись за быстротой, гонись за ритмом, за тактом, поймаешь ритм, быстрота придет сама собою. А ритм — это не только быстрота, но и точность. Пальцы никогда не ошибутся, если они попали в ритм, услышали музыку. Любое дело важно сначала расслышать и понять. Без музыки нет никакого дела, поняла?

— Поняла, — несмело ответила Варя, пораженная тем, что Гаранина открыла ей.

— Ничего ты еще не поняла, слушай, — одернула ее Гаранина. — Не мешай разговорами, слушай…

Мало-помалу Варя стала ближе к Гараниной не только во время работы на узле, но и на отдыхе, и Елена неожиданно открыла, что эта девочка смотрит на нее по-настоящему влюбленными, зачарованными, искренними глазами. И случилось удивительное: Елена сама полюбила Варю.

— Девочка ты, девочка, Варька, — говорила Елена с каким-то чувством любования и тоски. — А мое время уже отошло, я никто, я уже не человек, я старая и злая дева, мое все кончено…

— Ой, Леночка, — нетерпеливо перебила ее Варя, — ты с ума сошла! Зачем так говорить! Я тебя так люблю!..

— Это еще ничего не значит. Ты сейчас любишь всех и все. Но запомни, этого нельзя делать: кто любит все, тот не любит ничего, это и есть удел старых дев, дорогая. Кто любит все, тот любит и кошек и собак. Ах, Варя! Ты любишь не меня, а себя, а я люблю тебя, потому что уже не люблю себя…

И Елена пела для Вари. Они, разговаривая, иногда уходили в лес, на берег речки, и Елена пела Варе старые довоенные песни, арии из опер, иногда без слов. В ее пении уже не было страсти, огня, как было с Гермогеном и Шелковниковым, голос ее лился ровно, не горячо, а тепло, и это, пожалуй, было еще красивее.

— Эх, Варька, Варька, — говорила Елена, закинув руки за голову и расправляя косы. — Я была такая, как ты, тебе нельзя быть такой, как я. Я дура. Я не умела жить — и все прошло, и ничего нет. Никому я не нужна. Кончится война, придет победа, а куда я денусь после победы?..

В другой раз она сказала:

— Лучше б умереть, Варька. Убили бы напоследок — и делу венец. Я не хочу жить, понимаешь? Я отдала жизни все, что могла, все, что имела. Вот этими руками за войну отработала людям, пробежала вот этими пальцами за много, много лет вперед. Я отдала все. Я просто, наверное, выдохлась. Надо в жизни уметь не только отдавать, но и брать. Люди даже любят, чтобы от них брали, а я брать не умею. Ах, зачем я такая идейная дура, кому это надо, Варька! — воскликнула она, но тут же спохватилась, взяла Варю за руку, смущенно погладила ее. — Не слушай меня, Варя, я просто злая, старая дева, мне сидеть и чулки вязать. — Горько усмехнулась.

Варя серьезно, даже очень серьезно посмотрела на Елену, сказала:

— Тебе, Леночка, надо замуж. Хочешь, я тебя сосватаю, хочешь? Я все знаю, ты не смотри на меня, я все-все знаю! — И действительно очень хитро глянула на Елену.

— За кого же ты меня сосватаешь? — спросила, насторожась, Гаранина.

— А хоть бы, а хоть бы… Сказать? А хоть бы за Лаврищева! Хочешь?..

— Болтай! Еще услышит кто. Ничего ты не знаешь и ничего не видишь.

— Нет, знаю, вижу! Я видела, как ты и в Шелковникова втюрилась, как потом его стала звать свистуном. Я вижу все, ты не смотри на меня! — торжествующе говорила Варя, очень довольная тем, что могла все это сказать Елене. — Я видела, какая ты была, помнишь, когда Лаврищев позвал тебя чай пить. Помнишь, а? А потом какая пришла от него?

— Ага, попалась? Я все вижу, все — ты любишь его!..

— Брось, не болтай, чего не понимаешь, — уже раздраженно сказала Елена. Варя молча, с досадой посмотрела на Елену и тут же отвернулась, не сказав больше ни слова.

Елена была ошеломлена. Эта девочка действительно видела и понимала все. Она видела и понимала даже то, в чем сама Елена не могла бы признаться себе. Это было такое, в чем и нельзя было признаться. Как же так? Идет война, люди делают свое дело ради победы, делает его и Гаранина, вообще в эти дни все в мире делается только ради победы и возвращения к миру, об этом даже сны человеческие. Сама Елена в последнее время все чаще видела во сне брошенную давным-давно музыкальную школу и даже пела во сне, и эти напевы, услышанные во сне, иногда не сходили с языка целыми днями. И это было внешне, и это была правда. Но, боже, если бы еще Елена сказала кому-нибудь, что она всю войну только и знала, что влюблялась, сухая, злая, нелюдимая, влюблялась в людей, которых она, кажется, не любила, все сочли бы ее сумасшедшей!

Нет, она даже самой себе не сказала бы, если б не Варя, что сейчас, пожалуй, любит Лаврищева. Она просто говорила себе: «Вот человек, достойный самого большого уважения — постоянен, мудр, не свистун. Этот человек никогда, ни при каких условиях, видимо, не делал никакой подлости, даже в мыслях, и никогда не сделает. Да, он достоин очень, очень большого уважения!» Так думала о Лаврищеве Елена. И то, что он понял ее, когда ей было тяжело и грустно — а тяжело и грустно не всегда бывает по какой-то причине, а часто и вовсе без всякой причины, — то, что Лаврищев понял ее и позвал попить с ним чаю, одно это уже говорило о нем многое!..

Она сейчас даже не помнила, о чем они говорили тогда. Пили вместе чай, и все. Говорили что-то, кажется, о приближении осени, о красоте солнца во время восхода. И еще он очень хвалил печенье, которым угощал ее, и она тоже похвалила печенье. Потом он показал фото своего сына Мишки (на войне все любят показывать фотографии) — и они долго смотрели фотографию, передавая ее из рук в руки. Потом он встал, потянулся, и она поняла, что ему хочется выйти из палатки, и они вышли из палатки и смотрели за речку, где, точно игрушка, кем-то забытая на зеленом ковре, белела церковь. И вот это Елена очень хорошо запомнила, — стоя с ним на опушке леса, глядя за речку, она впервые за все время, что жили здесь в лагере, услышала острый, тонкий, беспокойный запах сосновой смолы, который царствовал на опушке леса, разогретый солнцем, — и грудь ее стала будто шире, и она дышала и не могла надышаться, а ей хотелось дышать и надышаться острым, тонким запахом смолы. Это она очень хорошо запомнила, очень хорошо.