Владимир Осинин - Полк прорыва

Я забыл, что нахожусь на трибуне, и говорю обычно, самую сущую правду. Как у нас в полку принимают в гвардию. Сначала обязательно проверка в бою, потом выстраивается весь полк. Выносится знамя. Танкисты коленопреклоненно целуют его. У всех мурашки по телу. Вот так начинается путь к героизму. Жизнь — атака! Не все знают, что это такое.

Рассказал о том, за что сидящий здесь в зале скромнейший паренек Петя Воронин награжден орденом Ленина. Как он вывел свою машину на противотанковую батарею. А всего раздавил семь противотанковых пушек.

Потом о комсомольской работе старшего лейтенанта Косырева. У него в экипаже все орденоносцы.

В президиуме раздается возглас удивления. Я поясняю:

— А у нас и нельзя иначе. Люди в экипаже воюют сообща. Вместе отличаются, вместе гибнут… Только вот комсорг Вася Кувшинов погиб в одиночку… Его даже не наградили. Но я уверен, что он совершил подвиг… Может, я не про то говорю?

— Про то, про то! — кивает маршал с усами.

И я уже почти что спокоен. Мне, наверное, пора закругляться. Многие умеют подбросить такое, что все встают и начинают кричать «ура». У меня это не получится. Лучше просто сойти с трибуны, когда постучат по графину карандашом.

И вдруг я вижу, что та девушка с гвардейским значком вовсе не Марина, а Марина сидит с нашими ребятами и внимательно слушает. И морщится.

Я невольно остановился, хотя только что начал рассказывать о ее фронтовой жизни, о бессонных ночах у рации, бесконечных маршах, когда девушки сидят в кузовах-коробках, а над колоннами носятся «мессеры».

Меня выручает маршал:

— Что вы еще можете добавить?

— Могу добавить, товарищ маршал, что мы дойдем до Берлина!

— На такой коннице дойдете!

И я счастливый побежал вниз к своим. Как раз рядом с Мариной оказалось местечко, — видимо, она берегла его для меня.

— Я что-то не так сказал?

— Нет, все хорошо!

— Но вы же поморщились?

— Сапоги жмут.

У нее сапоги были старые, она попросила новые у Кати, а они маловаты.

И все же Марина сделала мне замечание:

— Можно было поменьше «обязательных фраз»… Но я уж слишком ревностный слушатель. Все хорошо! Маршалу понравилось. А главное, вы не забыли о Васе Кувшинове…

И я понял по интонации ее голоса: она знала, что он любил ее.

Совещание закончилось на следующий день. Предстояли концерты, экскурсии по столице, походы в театр. Девушкам давали билеты в Большой театр, Марина взяла на двоих — и для меня.

— Только завтра мне надо побывать на могиле Игоря, — сказала она. — Но мы вернемся. Вы поедете со мной?

— Конечно.

— Коля сказал, что туда добираться несложно. Это недалеко, на можайском направлении.

О как далеко оно от нас, это можайское направление! И как близко. Оно, наверное, будет напоминать нам о себе до самого конца нашей жизни.

Оказывается, Коля — брат ее мужа. Он уже уехал со своей группой куда-то на север, не мог остаться.

На ночлег нас развезли всех по разным местам. Меня и старшего лейтенанта Косырева в офицерскую гостиницу, сержанта Воронина в казарму, а Марина уехала с девушками. Мы договорились с ней встретиться в четыре утра у Белорусского вокзала.

Я долго не мог уснуть. Конечно, и она не спит. Одна там.

Я вышел раньше условленного времени, чтобы у вокзала встретить Марину. Но еще издали сквозь тоннель увидел ее — стоит у входа в метро и смотрит под ноги. Лицо бледное, прическа немного изменена — строже, волосы тщательно приглажены, убраны под пилотку. Услышав мои шаги, она приподняла голову и улыбнулась.

На часах было половина четвертого. Наступал рассвет.

— Пошли, — и она взяла меня под руку.

Я заметил, что она прихрамывает. У меня сапоги тоже не очень удобные, они не жмут, наоборот, очень просторные — трофейные, модернизированные, немецкие голенища перекроены на русский манер, из овальных стали прямыми. Головки тупорылые и негнущиеся, будто чугунные, каблуки массивные, с подковками — идешь по мостовой, искры высекают.

Мы сели на первую электричку и доехали до Кунцева. Вышли на шоссе, ждем попутной машины. Марина показывает мне карту, которую на листе бумаги нарисовал Коля. Вдоль линии населенные пункты: Кубинка, Шаликово. Можайск остается справа… Деревня Савково.

Машин проходящих много, но все нагружены до предела, не останавливаются.

Солнце уже поднялось высоко, стало душно. Мы попили у колодца и снова вышли на дорогу. Я начинаю «голосовать» — поднимаю руку. Поехали.

Машина тяжелая — ЗИС. Идет ровно, не страшно, что вылетишь вместе с ящиками за борт. Я остерегаюсь, чтобы не придавило ноги. Через окошечко заглядываю в кабину: водитель и Марина о чем-то разговаривают; видимо, она рассказывает ему, куда мы едем. Он слушает внимательно, изредка произносит какие-то фразы, сочувствует.

Рощицы и голые холмы. На поляне солдатское кладбище. Одинокий обелиск у мостика. На месте села — пепелища, голые печи с высокими трубами. Возле одной из печей женщина возится с котлами у загнетки. И опять кладбище.

Водитель на ходу пошире открывает ветровое стекло, чтобы Марине легче было дышать. Она сняла пилотку, расстегнула воротник гимнастерки.

Мальчишки-подростки, в отцовских обносках, лохматые, давно не стриженные, стоят у обелисков и читают на них фамилии. Русоволосые, босые. Оглянулись, машут мне руками. Я достал яблоки из полевой сумки и стал швырять им, они ловят их на лету, что-то кричат мне вдогонку.

— Приготовьтесь, скоро будет Можайск! — кричит мне водитель в окошечко. — Но я не советую вам туда ехать, лучше сойдите раньше. Савково где-то поблизости, спросите у местных жителей.

— Спасибо. Найдем!

Перешли поле и оказались у единственного сохранившегося строения — осиновой серой баньки с черным окошечком. Поджигали и ее, но не загорелась, только обуглилась с одной стороны. Престарелая женщина на ступеньках низенького разъехавшегося крылечка чистит картошку. Мальчишка лет десяти рубит хворост.

— Скажите, это Савково?

— Савково. А вы откеля?

— Из Москвы. Но вообще-то мы с фронта.

Женщина поднялась со ступенек и вытерла руки о фартук.

— Заходите к нам, люди добрые. Сейчас я сварю картошку, перекусите с дороги.

Мы поблагодарили, сказали, что сыты, да и торопимся, нам надо побывать на могиле танкиста лейтенанта Горянова. Женщина позвала внука:

— Сережа, где похоронен лейтенант-танкист?

— Не знаю, — ответил Сережа.

— У нас военных не хоронили, — сказала женщина.

Она была в стареньком мужском пиджаке с засученными рукавами, вылинявшей косынке, на ногах огромные мужские ботинки.

— Отец пишет? — спросил я у Сережи.

— Нет. Еще в прошлом году похоронка пришла.

После некоторого молчания Марина спросила, где Сережина мама.