Владимир Осинин - Полк прорыва

— Михалев! Кончай с этим — впереди еще два. Отходят к станции. Не спускай глаз.

К станции мы пробиться не можем. Над нами кружат самолеты. Пикируют так, что кажется, зацепят за башню. Немало они вывели из строя наших танков, эти черные вороны. Мы отбиваемся крупнокалиберными пулеметами, установленными на башнях, но это их только веселит, наглеют еще больше.

Глотюка бомбят тоже, но он едет, приближается к роте. Ну зачем он тут нужен со своим «командирским почерком»! Я не выдерживаю и передаю по радио:

— Товарищ гвардии подполковник, никто не сомневается в вашей храбрости.

— Ты это к чему?

— К тому, что так долго не навоюете.

— Сейчас не время об этом, — спокойно отвечает Глотюк. — Обходите станцию справа. — И кому-то приказывает обойти слева.

На следующий день в сводках Информбюро сообщалось, что Н-ский гвардейский полк перерезал важную железнодорожную магистраль и продвинулся с боями до тридцати километров.

— Вырежь себе на память, — усмехнулся Глотюк, передавая мне газету.

Два дня приводили в порядок уцелевшую технику. У нас ее осталось не так уж много. Ждем пополнения, новых танковых рот. Они где-то на подходе.

Но неожиданно был дан приказ — выступить. В штабе суматоха. Потеряли противника. То ли далеко оторвался от нас, то ли где-то скрылся в лесах и может неожиданно нанести удар.

Разведка и передовые отряды высланы по всем направлениям. Мы тоже выступили и всю ночь едем.

Наш передовой отряд небольшой: три танка, два бронетранспортера, одна пушка, которой командует капитан — командир батареи, броневичок и несколько мотоциклов для связи.

Небо покрыто тучами, туман. Едем в полной темноте. Нет мочи, хочется спать, голова невольно клонится. И я воюю со сном: вылезаю из башни и сажусь на броне рядом с люком механика-водителя. За рычагами Дима Чернов. Я взял его в свой экипаж. Он уже успел потерять еще одну машину и был в резерве. Как он только терпит там, в отделении управления — темной и жаркой коробке.

На броне продувает ветерком, и все же у меня смыкаются веки. Почему-то никакого напряжения нервов. Их отпустило, и все тело расслаблено. В бою со мной никогда не бывало такого, в любую ночь-полночь энергии через край, будто ты наэлектризованный.

Ни огонька, ни выстрела, все лес и лес, черный — ели и сосны. Полотно дороги прямое, а кажется, что она все время идет под уклон и как-то косо, — видимо, это меня тянет в сторону. Тру лицо кулаками и начинаю насвистывать.

— Свист — дурная примета, — говорит Дима.

Я и сам не люблю свиста.

Ровно гудит двигатель, с наплывом ложится лязг гусениц. Я стараюсь смотреть только на дорогу, убеждая себя, что она узкая и механик-водитель может загнать машину в кювет или в болото. Стараюсь ни о чем не думать, и все же думается. Перед глазами заплаканное лицо Марины: руками обняла башню… Наверное, я люблю ее меньше, чем любил он. А может, и не меньше, но получается как-то нелепо все. Утром прибежал к ней похвастаться: получил наконец роту! Она посмотрела на меня испуганными глазами и ничего не сказала, только стала бледной.

— Какой номер на башне твоего танка?

— Десятый… Теперь мы будем еще реже видеться.

— Но что поделаешь. Главное — не забывал бы только… А за броней все-таки надежнее, чем так…

— Конечно!

Я заметил у нее первую сединку в волосах. Она попросила вырвать ее.

— Случайная. С чего бы мне седеть? Что я, в атаки хожу?

Потом мне представлялся Вася Кувшинов, совсем мальчик. Вот уже третий день, как я не писал его матери. А была возможность. Просто обалдел от счастья: дали роту! Но в роте всего три танка, и все они идут со мной в передовом отряде.

Какой-то малознакомый мотив, как ветерок, вливается в душу. Я начинаю припоминать его: «Он уехал, он уехал…» Совсем не мужская песенка.

Впереди мостик, очень узкий. Машины прошли, а танки надо провести. Схожу на землю, пропускаю сначала свою машину, потом две другие. С легкостью мальчишки вскакиваю на броню:

— Поехали!

И опять: «Он уехал…»

Я уже стараюсь отогнать от себя этот мотив, как надоедливого овода.

— Дима, колымагу-покойницу помнишь?

Дима смеется:

— Разве ее забудешь! Ну и машина была! Никак не хотела в гору тянуть, хотя мотор у нее был сильный. Что и говорить — Германия!

Туман такой густой, что впереди в двух шагах ничего не видно.

— Балтика близко, — говорит Дима.

— Да, скоро выйдем к границам Восточной Пруссии. Катим прямо на Кенигсберг! К портам крепости «Королева Луиза»!

— Откуда вы знаете про «Королеву Луизу»?

— Говорили в штабе.

— Красивое название. Можно подумать, что нас там ждет приятное свидание. — Дима помолчал и потом осторожно попросил: — Залезли бы вы лучше в башню, товарищ гвардии старший лейтенант.

Но разве усидишь сейчас в башне, все равно придется высовываться по пояс, чтобы различать дорогу.

Дима замолчал, и все тот же ветерок начинает навевать: «Он уехал… Он уехал…»

Со мной что-то творится. Я никогда не верил ни в какие предчувствия. Но с чего бы все это?

— Дима, ты очень устал?

— Не больше, чем всегда.

— Хорошо себя чувствуешь?

— Нормально.

Нет, я тоже не настолько устал, чтобы терять самообладание. Вот сейчас я совершенно отключусь, ни о чем не буду думать. И мне уже не хочется спать. Но под сердцем такое, будто там присосались пиявки.

Танк раскачало на ухабах, мне кажется, что сейчас что-то произойдет: то ли под нами мина взорвется с фугасом и нас подбросит под небо, то ли провалимся в черную бездну. Надо остановиться. Немедленно. И сам понимаю, что этого нельзя делать. Было бы глупо.

Наверное, все это из-за темноты и тумана. Мы привыкли к открытой атаке, когда все видно.

Впереди сигналят фонариком — просят подтянуться. Я думаю о том, что скоро наступит рассвет и мы увидим вдалеке кирхи. «Логово фашистского зверя»! Не верится даже.

«Он уехал…»

Я не раз замечал, как люди терялись перед предчувствием. Странно, что оно появлялось как раз тогда, когда ничто не угрожало.

Туман холодный и густой, как молочный кисель. Неожиданно машину подбрасывает и наклоняет: на обочине дороги лежал огромный валун. Хватаюсь руками за крыло танка, прижимаюсь к броне, но дальше опять пошла ровная колея.

Кругом тихо. Слишком тихо. Будто тысяча колоколов трезвонит у меня в голове, и кажется, уже нет никаких сил, ты совсем небоеспособен.

Я вспоминаю Глотюка. С ним бы такое не случилось. У него все просто: жить так жить, умирать так умирать.

Да и мне тоже наплевать на все. Придется, так сумею умереть. Без сожаления…

Я ловлю себя на мысли: а ведь все не так. Это было прежде. А теперь… Мне хочется видеть ее, держать ее руки в своих руках, целовать ее губы. И радоваться общим надеждам.