Владимир Осинин - Полк прорыва

— Вот так-то, Саша! — сказал он с улыбкой, как говорил обычно живому. — Не часто я тебя навещаю. Но ты сам ведь солдат, понимаешь, что это такое — служба.

Побывав здесь, он всегда тосковал еще больше, и его с новой силой тянуло в эти края.

Сколько жаворонков в небе! И какие голосистые.

Среди травы что-то блеснуло. Он нагнулся и поднял кусочек металла, видимо от двигателя или крыла самолета.

— Эх, ребята, ребята! Протянуть бы вам еще немного…

Какой опаленной была тогда эта высота! Зиял и дымился на склоне черный кратер. И ничего от сына и товарища его не осталось. Похоронили символически. И обелиск поставили. И пропеллер.

Он смотрит в небо. Сколько же это лет прошло? Не мало. А кажется, что сейчас снова пронесутся над головой «илы» и один из них качнет крыльями. То были приветы Саши.

Саша — младший сын Хлебникова. Старший — Валерий — был разведчиком, командиром взвода разведки. Не вернулся с задания.

Навещать можно только Сашу.

Он сидит на скамейке и сидит, но знает, что с каждой минутой все тяжелее вставать — скорбь накапливается, словно в половодье лед перед плотиной, напирает, готова перехватить горло.

«Вы же понимаете все. Не всегда родители могут спасти своих детей. Если б даже они отдали за них свои жизни».

Не каждый представляет, что такое остаться без детей. Порой окружает какая-то пустота, словно тебя выбросило на необитаемый остров и у тебя — ни прошлого, ни будущего. Спасает одно — надежда. Вера, что ты еще вернешься к людям.

От Саши остался золотой орден Отечественной войны, от Валерия — ничего. Лишь память — боль в сердце.

Часто солдаты удивляются, почему это так пристально на них смотрит маршал, и не догадываются, кого они ему напомнили.

Одному он даже сказал:

— Ты вылитый Валерий.

— А я Валерий и есть! — ответил солдат.

Тот Валерий пошел в разведку и не вернулся. Может, подорвался на минах, перебираясь во мраке через передний край, утонул в реке, раненный, или сгорел на колючей проволоке, по которой был пропущен ток. Но вернее всего, он взорвал себя гранатой, когда его окружили, потому что оставался прикрывать отход своих подчиненных, и они слышали взрыв.

Саша тоже тянул на аэродром на горящем штурмовике, чтобы спасти друга, который не мог выпрыгнуть с парашютом, потерял сознание от раны. И лежат они теперь здесь рядом, под воткнутым в песок пропеллером.

Долго ли ему суждено навещать их? Рано или поздно время сделает свое дело — останется только легенда о летчиках. Но ведь сколько людей уходит из жизни, не оставив в ней никакого следа!

Когда самолет сына вышел из боевого порядка и с пламенем на плоскостях потянул на восток, стал снижаться, Хлебников еще верил, что Саша сумеет добраться до своего аэродрома. Он был не очень далеко от передовой. Но над лесами поднялся огненно-черный гриб, а потом уже донесся взрыв.

Надо было сразу же все бросить и ехать, но немцы возобновили контратаки, потеснили одну из наших дивизий, нельзя было отлучиться, никто бы этого не понял, даже сочувствуя, что он потерял сына.

Не удалось отлучиться и на следующий день. Так без него Сашу и похоронили. Символически, конечно, — дюралюминий и тот покорежился и поплавился, разлетелся по высотке. Просто однополчане собрали землю с металлом и пеплом…

Бывало, пролетая над командным пунктом, Саша обязательно помашет крыльями: «Порядок, папа. Привет!» И вдруг все сразу стало другим, хотя по-прежнему самолеты покачивали плоскостями над его командным пунктом, когда возвращались после бомбежки.

Никогда не забудет он те ночи. О сне не могло быть и речи. Сидел в землянке и дожидался утра. Ветер дул с запада, за линией фронта что-то горело, с дымом доносило запахи, от которых выворачивало душу. Пахло так, будто горели кости.

За столом сидел плененный немецкий генерал и все время говорил, говорил. Он по ошибке заехал в расположение наших войск, добровольно дал все показания — утром его отправят в штаб фронта. Надоел своим бормотанием. Наконец Хлебников не вытерпел, спросил у переводчика:

— Чем это он так недоволен?

— Он сочувствует вам. У него тоже был сын — погиб.

Хлебников не стал дальше слушать.

— Может быть, он знает, что это там у них горит? Шкуры жгут?

Генерал ответил, что не знает.

А когда деревню освободили, на холме все еще дымилась церковь. Ворота были закрыты, железо изрешечено пулями.

Церковь эта и сейчас стоит, километрах в десяти отсюда, он проезжал мимо нее. Только прежде она была черная, вся в копоти, а теперь штукатурка обвалилась, обнажились красные кирпичи. В ней сгорели тогда почти все жители окрестных деревень. Гитлеровцы посчитали, что партизаны угнали машину с генералом.

…По склону высотки проходила старушка с вязанкой хвороста. Остановилась, разглядывает его.

Хлебников поздоровался:

— Добрый день, землячка!

— День добрый. Неужто ты тоже тутошний?

— Нет, сам я из других мест. Но мой сын лежит в вашей земле.

— Я так и подумала, что ты отец одного из них. Только которого?

— Саши.

Женщина стала рассматривать фотографию, вделанную в обелиск.

— Навестить приехал? Это хорошо. Многие теперь их тут навещают, наших летчиков. Но родитель есть родитель.

Хлебников посмотрел в сторону хат, которые стояли у леса:

— Тихое у вас село.

— Да, очень тихое. Всего одна улица, и все хаты на одной стороне, окнами на солнце. И все бабы одинокие… Ходят вот, когда время бывает, сюда, к летчикам. Дорожку проторили.

На окраине села ярко белела березовая роща. Издали было видно, что все деревья посажены строгими рядами и очень ровные, словно сестры.

— И роща такая!

— Да, и роща. Посадили бабы. У каждой свои березы. Не вернулся с войны муж или сын — садили березку. И роща поднялась… Горюшко наше…

Он смотрит на белый, почти ослепляющий березняк затуманенными глазами. «Только в одном селе целая роща. А если бы по всей России?»

Женщина стояла и молчала.

Ему хотелось подойти к ней, обнять, как сестру, сказать что-нибудь пусть не утешительное, по от души, разделить все пополам. Но женщина уже взвалила на плечи вязанку хвороста и, согнувшись, как вопросительный знак, побрела вниз, к дороге, сказав ему на прощанье: «Всего доброго!»

Течет ветерок по зеленым травам, висит бездонное небо над бывшим полем боев. Оглушающая тишина.

И вдруг ему показалось, что никакой тишины вовсе нет, что он просто оглох и ничего не слышит — ни канонады, ни гула двигателей на земле и в воздухе. И что все кругом горит, только красное и черное, разваливается по кускам, рушится — и будет одна зола.

Нет, нет, не бывать этому!

За спиной послышались голоса. Девочка строго командовала:

— Подтянись! Всем надеть пионерские галстуки! И прекратить лишние разговоры!