Владимир Осинин - Полк прорыва

Цепочкой поднимаются следопыты. Сбрасывают рюкзаки, смотрят на военного, который сидит на скамейке и держит фуражку в руках.

— Пусть разводящая готовит первую смену на пост.

Ребята подходят к нему:

— Дяденька, это вы на машине приехали?

— Да.

— Из Москвы?

— Из Москвы.

— Вам эта бабушка, наверное, что-нибудь рассказала?

— Нет. Просто поговорили.

— И вы ничего о героях-летчиках не знаете?

— Кое-что знаю.

— Ой! Тогда вы не уходите.

Казалось, у него иссякли последние силы, но надо было остаться. А потом еще и говорить, рассказывать без конца. Но вот следопыты ушли, он посидел немного, склонив голову перед обелиском, и поднялся.

— Про-щай! — отчаянно кричал одинокий чибис, кружась над головой. — Про-щай!

Чибисы были только в этих местах. Они любят глушь, тишину.

День своего рождения Хлебников отмечал дома. Пригласил некоторых старых знакомых по службе, родственников жены, которая умерла вскоре после войны, и кое-кого из тех, кому симпатизировал. Был приглашен и Сергей Афанасьевич Мамонтов.

Маршал знал Мамонтова давно, с тех пор еще, когда дивизия Хлебникова наступала под Выборгом. Молодой беспечный парень, корреспондент «Правды», лез под огонь, лишь бы увидеть своими глазами доты белофиннов. Пришлось его сдерживать: снайперы могли срезать в любую минуту. Вроде бы майор Мамонтов и обиделся тогда, но именно в то время в печати впервые появилась фамилия комдива Хлебникова. Мамонтов сказал о нем несколько скупых, но весомых слов. И Хлебникову было приятно.

Во время Отечественной войны они тоже встречались часто, даже вместе лежали в госпитале. И Мамонтов принес необычный подарок — тот самый осколок, который когда-то врачи вынули из плеча Хлебникова. Попросил его тогда у операционной сестры и сохранил.

Коробочка от ордена, в которую был положен щербатый осколок темного металла, ходила по рукам гостей, и все рассматривали его восторженно и удивленно, будто это был не кусочек смерти, а драгоценный камень.

Во время ужина Мамонтов извинился и куда-то отлучился, но вскоре вернулся и привез несколько экземпляров газеты, пахнущей свежей краской. Передал их Хлебникову.

Хлебников зашел в кабинет и наедине пропитал статью Мамонтова о себе. Вернулся, поблагодарил автора, но почти сухо.

— Вам что-нибудь не понравилось? — спросил Сергей Афанасьевич.

— Ничего. Но можно было немного поскромнее. У нас если пишут, то… Сам поневоле уверуешь, что ты не из простого теста.

— Со стороны видней, Кирилл Петрович, — оправдывался Мамонтов.

— Может быть. Не знаю. Но — «полководческий гений»!.. Не слишком ли много гениев? Хватит с нас и того, что мы бескорыстно служим России.

— А она не может за это не быть благодарной.

Маршал стал ладонями закрывать уши.

— Сережа! Не надо… Мы — русские люди. И не привыкли к тому, чтобы о нас много говорили. Мы привыкли больше делать. В этом характерная черта нашего народа. А без него мы не существуем. Коль мы что-нибудь и значим, то только вместе с ним. И уж если он признает тебя, то недаром. И кто бы ты ни был — маршал или рядовой, — ты должник его вечный! Не дай бог, вознесешь свое имя! Грош тогда тебе цена!

— Мне это не угрожает, — сказал Мамонтов.

— Тебе — да. И я хочу, чтобы ты так же думал и обо мне.

Теперь Мамонтов понял, что претензии маршала не такие уж безобидные. Но и Хлебников не прав, если он недооценивает свои возможности. Если полководец потеряет веру в них, он не полководец. Солдаты вверяют ему свои жизни, а Родина — судьбу.

Приехал генерал-полковник Прохоров, не раздеваясь остановился на пороге гостиной:

— Поздравляю вас, Кирилл Петрович! — Он обнял маршала. — Извините, пришлось задержаться на службе.

Все заметили, что Прохоров никогда не был таким возбужденно-радостным.

— Есть причина! — ответил он.

Прохоров сел рядом с маршалом, и, положив друг другу на плечи руки, они запели:

Выделялся громовой «бронетанковый» бас Прохорова, а маршал пел негромко, почти нежно.

Телеграмма была из Сочи:

«Встречай, поезд 8, вагон 3. Демин, Неладин».

Не успел Шорников подбежать к вагону, как Демин и какие-то пассажиры уже выкатывали из тамбура коляску с Неладиным, а вернее, снимали ее на руках. Шорников стал помогать им и только потом, когда коляска была на перроне, поздоровался. Комиссар Демин первым нежно обнял его, улыбнулся как-то очень тепло, по-родственному.

Шел дождь. Поеживаясь, они торопливо покатили коляску к тоннелю.

— Посторонись!

Курортники выглядели по-разному. Неладин был загорелым, одни зубы белели, а комиссар бледный, видимо избегал солнца.

— Посторонись!

Пассажиры расступались перед ними, образуя своеобразный коридор, будто все только для того здесь и оказались, чтобы встретить этого крепыша в коляске. Неладин был одет по-праздничному — в новом костюме и при наградах.

Вниз по ступенькам коляску пришлось опять сносить на руках. Какие-то незнакомые люди, мужчины и даже женщины, протянули свои руки, потащили.

— Извините, — смущаясь, говорил Неладин. — Извините.

Множество рук вынесло его на привокзальную площадь.

— Спасибо, друзья! Извините!

Какой-то шофер-«левак» доставил их за пятерку к гостинице, где Шорников забронировал номер. Поднялись в лифте на шестой этаж, распахнули окна.

— Привет, столица! — воскликнул Неладин, глядя куда-то вдаль, мимо сверкающих после дождя крыш.

Через улицу, в сером низком доме, кто-то играл на пианино романс «Сомнение» Глинки. Потом раздался приятный женский голос.

— Завидую! — выкрикнул Неладин.

— Опять завидуешь? — усмехнулся комиссар. — На этот раз кому?

— Сам не знаю. Нравится мне Москва! Особенно после дождика. Да вы подойдите сюда поближе! — Он положил руку на плечо Шорникова. — Эх, Коля-Николай! Помнишь нашу роту — «третью непромокаемую»? Передний край…

— Как немцы по радио кричали: «Русиш комерады, что ваш Неладин делает?»

— Было и такое!

— Да, что-то они тебя особо уважали. Наверное, за твою удаль! Спать не давал ни днем, ни ночью.

Сели за стол, сдвинули стулья. Неладин открыл бутылку и поставил ее на прежнее место.

— Надо бы позвонить генералу…

Шорников молчал, молчал и Демин.

— Конечно, генерал есть генерал. — Неладин вздохнул. — Так запросто с ним… Да и секретарша у него — всегда отвечает: «Занят».

— Ладно, не придумывайте всякие причины, — сказал комиссар. — Звоните!

Шорников позвонил — генерал Прохоров оказался на месте. Видимо, он и на этот раз был действительно занят, потому что без лишних слов ответил:

— Все понял. Выезжаю.