Александр Терентьев - Золотой мотылек

– В том-то и дело, что почти «пустым»: несколько безделушек да коллекция марок – правда, очень, говорят, дорогая. А «несметные сокровища Фаберже» где? Что-то наши чекисты еще в восемнадцатом-двадцатом изъяли, часть дипломаты датские вульгарно сперли… Сам Карл Густавович умер в двадцатом в Лозанне. В нищете, кстати! Сыновья – Александр, Евгений и Николай эмигрировали. Пусть что-то они с собой увезли, по-мелочи… Младший Агафон работал у нас оценщиком в Эрмитаже – по приказу Троцкого ему вернули коллекции, мебель и черта лысого, а все равно ушел, контра! Но пустой ведь ушел! Марки, пусть и дорогие, – это тьфу! Где остальное?! Говорят, у доверенных лиц, которые своих «друзей и отцов родных» и обобрали… Одна история с чемоданом бриллиантов, якобы спрятанных этим… как его… Евгением на какой-то даче в Левашово под Питером, чего стоит! Чекисты все перерыли-проверили – пусто!

– Так если «нигде и ничего», так, может быть, это… донесение и не врет? – Орехов еще раз пробежал взглядом по строчкам. – Мы на финской границе курьеров ловим, а они решили всех перехитрить – кружным путем пойти. Резон. А вот этот… Марк Наумович Штейн – мол, он работал у Фаберже и может опознать курьера… некоего Лещинского. А есть вообще-то такой?

– Есть… – Замнач нажал крохотную кнопочку у края стола, и тут же в кабинет неслышно вплыла дамочка из приемной. – Штейна привезли? Пригласите… вежливо. И чаю нам!

Марк Наумович Штейн оказался сухоньким старичком в чуть мешковатом, но опрятном костюме, в чеховском пенсне, за стеклами которого настороженно-опасливо щурились умнющие глаза много повидавшего и давно уже ничему не удивляющегося человека. Сходство с великим доктором и писателем дополняла ухоженная шевелюра и бородка аккуратным клинышком. «Интересный дед… А борода-то как у товарища Калинина… Вроде бы на контрика не очень-то похож…» – Орехов не скрываясь оглядел старика и остался в общем-то доволен.

– Здравствуйте това… или гражданин начальник? Осмелюсь полюбопытствовать, за что меня арестовали? – Штейн суетливо пробежал руками по карманам. Извлек большущий платок и нервно промокнул совершенно сухой лоб.

– Ну что вы, товарищ Штейн! – голос Алксниса звучал дружелюбно и чуточку укоряющее. – Никто и не думал вас арестовывать. Но если честно, то пригласили мы вас в надежде на вашу помощь. Вот ознакомьтесь, пожалуйста…

Пока старик боязливо вчитывался в строчки «донесения органам», дамочка внесла стаканы с заманчиво дымившимся чаем и тарелочку с крохотными сухариками.

– И что вы думаете по этому поводу? – замнач хрустнул сухариком и со вкусом отхлебнул крепкого чая.

– Если позволите, то это – я ужасно извиняюсь, – самый обычный донос…

– Ну, не будем дискутировать о терминологии, – Алкснис поморщился и продолжил: – Вы работали у Фаберже? Работали… Вопрос прост: вы знаете этого «пана» Лещинского? При встрече сможете его опознать?

– На фирме Карла Густавовича я конечно же работал, – несколько растерялся старик. – И Лещинского, мне кажется, припоминаю – он был вроде бы гравером, но, вы ведь понимаете: столько лет прошло – и, извиняюсь, каких лет! – а вдруг я его не узнаю? Да еще и в другом… э-э, донесении кто-то ужасным почерком пишет, что за этим гравером-курьером охотятся еще и самые настоящие бандиты! Кстати, товарищи начальники, вас не настораживает сразу два доноса так нечаянно вместе?

– Мы разберемся… Так вы нам поможете, товарищ Штейн? – слегка нажал голосом замнач.

– Вы хотите, чтобы старый Штейн отыскал, опознал и арестовал здоровенного Лещинского, а попутно скрутил парочку налетчиков с большими маузерами? Я конечно же рад помочь советской власти, и мне очень не хочется вас огорчать, но, боюсь, они меня просто убьют самым вульгарным образом, и тогда для власти не будет никакого гешефта, да и мне это будет немножечко неприятно…

– Так вы не против? А «скручивать налетчиков» найдется кому… Вот, например, краском Орехов – очень сильный и боевой товарищ, так что вам, уважаемый Марк Наумович, ровным счетом ничего не грозит. Ну, или почти ничего.

– Ну да, ваше «почти» я кажется понимаю… Боюсь, выбор у меня не велик. Конечно же «да»!

– Тогда обсудим детали… Вы отправляетесь в Москву, где сядете на курьерский «Москва – Владивосток». Вы, Марк Наумович, поедете вроде как по делам, а товарища Орехова мы переоденем в нэпмана средней руки – вроде ваш помощник и компаньон…

– Ужасно извиняюсь… э-э-э…

– Можете называть меня Отто Янович.

– Отто Янович, я совсем не чекист, я – ювелир, но, извините, вы с меня смеетесь – ну какой из товарища нэпман? Любой мазурик взглянет в эти чистые и правдивые глаза и сразу поймет, что этот «нэпман» – чистая липа, и у него начнут копошиться нехорошие подозрения, может быть, даже насчет ОГПУ! Оно вам надо? Давайте уж он будет просто военный – какой-нибудь списанный командир эскадрона или еще какой пехоты…

– Что ж, согласен, – лукаво усмехнулся замнач. – По-моему, Марк Наумович, мы с вами кашу-то сварим… Да, Орехов, на время операции вы прикомандировываетесь к московской ОГПУ. Так что, смотрите там…

Вокзалы Никита Владимирович Орехов терпеть не мог еще с четырнадцатого года, когда грязноватая теплушка под бодрые звуки «Прощания славянки» увезла его в далекую Галицию, где всего за несколько дней боев молодой солдатик растерял всю детскую наивность, большую часть патриотизма и полностью утратил веру в то, что он и тысячи ему подобных участвуют в благородном деле. Война – это прежде всего ужас, грязь, боль, смерть, а патриотические речи и бравурные марши – это для восторженных дамочек и дельцов, наживающих на кровавой бойне бешеные миллионы. В окопах-то и грязных госпиталях загибаются не заводчики и князья-министры, а простые неграмотные ваньки… Мысли о несправедливости и подлости войны не мешали честно исполнять присягу «Вере, Царю и Отечеству», и за несколько месяцев боев и передышек Никита успел дослужиться до унтера, заработать Георгиевский крест и пару раз «отдохнуть» в госпиталях, где было тихо, почти уютно, и можно было каждый день видеть не только грубых, пропахших потом, махоркой и кровью солдат, но и нежных ангелоподобных сестричек милосердия, среди которых почему-то не было ни одной некрасивой! В госпитале-то и познакомился Никита с лихим казаком-бородачом, разъяснившим молодому унтеру, что такое «империализьм», а что такое «правильное дело, которым заправляет агромаднеющего ума человек по имени Ленин»… Дальше все было просто: февральская революция, потом Октябрь, а дальше была служба в РККА – самой что ни на есть народной Рабоче-Крестьянской Красной Армии, а потом – непростая работа в ЧК и в ее преемнике – ОГПУ. За время службы всякое бывало, но невинной крови на руках Никиты не было. Врагов рубил и стрелял, но с бабами и ребятишками, к счастью, воевать не пришлось…