Илья Дубинский - Наперекор ветрам

— Да, Свирид, боевики крошили головы белякам, а вы, видать, за их шинельками только и шастали. Мы вон уж где побывали, аж за Москвой. И теперь опять же гоним Деникина, а вы все на одном месте мурыжитесь. Прилипли, что ли? А как ты сам, Свирид, думаешь добираться до нашей Бессарабии? На Махно надеешься? Плохая надежда.

Не отвечая на вопросы Гайдука, Халупа ударил себя по коленкам:

— Забыл совсем… Встрелись как в великий пост. — Он отвернул полу шинели, достал бутылку, содрал с нее станиолевый колпачок, ловким ударом вышиб пробку. — За встречу хлебнем господского. Коньячок первый сорт! Хапанули мы его в обозе самого генерала Слащева. Это, брешут, ему подарок от наивысших французских буржуев. Теперь слащевский коньячок пользуют наши вожди анархии да вот мы с тобой, Ионул, — катлабухская батрачня. Давай за нашу Бессарабию!

— Не буду! — покачал головой Гайдук. — А скажи, Свирид, у вас за пьянку не расстреливают? Вот, я знаю, у нас одного командира чуть не шлепнули за полстакана бражки, за то только, что пахло у него изо рта. Вот какая она строгость в Красной Армии! А не будь ее, вряд ли встретились бы мы с тобой, Свирид.

— У нас за пьянку не стреляют. За другой любой пустяк — пожалуйста! А теперь ответь мне ты, Иона: может ваш командир по своему усмотрению, без суда, убить бойца?

— Только в бою, за трусость! — ответил Гайдук. — А так без трибунала никто не смеет, даже начдив или там командарм.

— То-то, — скрипнул зубами Халупа. — А у нас, по секрету тебе скажу, не то что батько или душегуб, что при нем, Задов, а каждый командир полка сам судья, сам и палач. Любого бойца может хлопнуть, и спрос с него как с гуся вода. Вот этой «свободы» я не понимаю. Даже поделиться не с кем. Тебе, как старому другу, говорю первому. — Халупа осторожно оглянулся. — С полмесяца назад сколько людей пропало! И не в бою, Иона. Батько сам расстрелял. Помнишь Абрама Полонского? От вас пришел с огромным войском. У нас командовал стальной дивизией. Как, бывало, обложат нас кругом беляки, Каретник все наблюдает фланги, а в лоб, в самое пекло, посылает Полонского. Через то от стальной дивизии остался один только полк. Так вот, хлопнул батько Полонского. Боялся, что переметнется до вас, как летом переметнулся до нас. Видать, не пришлась Абраму по вкусу махновская каша, соскучился по красноармейскому кондёру.

— Да, дорого заплатил он за измену. И поделом, — Гайдук свернул самокрутку, достал из кармана махорку, — А скажи, Свирид, по совести: не набридла ли тебе самому махновская каша? Не пора ли сменить паруса?

— Если даже и набридла, что я могу поделать? Я уже весь с потрохами в этой каше. Пожалуй, теперь я только батьке и нужен. Попадись я в руки вашему Якиру, он меня шлепнет по первой статье. Особенно за Помошную. Напакостил я тогда крепко. Раза два двинул по скулам того командира с бородкой… Того, ну как его, забыл по фамилии, у него еще адъютант девка?

— Не пощастило, Свирид, той девчонке. Кадюки шибко порубали ее под Киевом.

— Жаль, шустрая была. — Халупа тяжко вздохнул. — Видать, так уже оно планидой расписано: которые идейные пропадают, сволота живет.

— Ты о чем? — спросил Гайдук.

— Возьмем нашего Каретника, — опустив голову, продолжал Халупа. — Батьки правая рука. Слыхал, верно, деникинцы горазды золотишко вышибать у населения. Вот и этот наш тоже повадился шуровать. В Никополе созвал громаду. Наган уткнул дулом в стол, пальцем поддержал рукоятку, сказал: «Даю два часа сроку. Упадет наган, шлепну десятого». Смекнули никопольцы — пришли с мешочком золота. Сыпанули. Его хватило до полбарабана. И что думаешь? Устоял наган! Вот тебе, друг, и царство свободы… Нет, Иона, при теперешней качке я только «опущусь на дно морское», но уже, видать, не «подымусь под облака».

— Не поздно, Свирид! Плюнь на батька. Не буду я колупаться в твоей душе, а скажу прямо: давай гудок к отвалу и руби концы. Поясню для примера. Служит у нас один хлопец Макар Заноза. Тоже качнулся не в ту сторону. Только опомнился он в пору. Зараз не то что простили ему, а взвод доверили. Боевик… Явись только, Свирид, с повинной. Повинную голову меч не сечет. И чем раньше придешь, тем лучше.

— А как там мои земляки? — спросил Халупа. — Те, которых я привел из-за Днестра?

— Орлы! — ответил Гайдук. — И ты, брат, орел. Помню тебя! Только забился ты в стаю воронов.

— Задал ты мне, Иона, задачку. Буду думать над ней день и ночь, и еще ночь, и еще день.

— Смотри, чтоб не ошалел от думы. Думы думами, а дело делом.

— Ладно! — махнул рукой Халупа. — Пока нет этих наших «борцов за свободу», вызывай сани, грузи все тюки до себя. Была не была. Семь бед, один ответ.

Уж три дня стояли бок о бок советские и махновские полки.

Люди рвались вперед, к югу, нервничали. Нервничал и Якир. То он выслушивал сообщение начальника штаба Гарькавого, которому беспрестанно звонили из бригад, то отлучался к прямому проводу для разговора с командармом.

Командарм Уборевич и член Реввоенсовета Орджоникидзе давно уже обещали выслать боевое распоряжение для армии Махно, но приказа, который должен рассечь этот гордиев узел и во все внести ясность, все еще не было. В штабе армии, вероятно, ожидали, что Махно сам приедет в Полтаву за получением директив.

Между тем главарь анархо-кулацкого движения рассчитывал установить отношения с командованием Красной Армии не на началах субординации, безоговорочного подчинения, а на равных правах. Он ждал приезда Уборевича.

Озадаченный продолжавшимся молчанием красных, Махно, что называется, зондировал почву и в низах и в верхах. Хорошо зная гуманизм большевиков, он предъявил советскому командованию внушительную заявку на медицинский персонал, медикаменты, походные госпитали, лазареты, банно-прачечное оборудование, «вошебойки». Как и деникинскую армию, махновское войско одолевала тифозная вошь.

Якир, через штаб которого шли эти заявки, ознакомившись с ними, сказал:

— Хитер, бестия! Пускает пробные шары. Раз дадут шприцы и камфару, значит, признают!

— А если признают, — продолжал Гарькавый, — давай подсуну требование на пулеметы и патроны, на орудия и снаряды. Потом нашим же ножом да нам в спину.

Якир свернул толстую самокрутку. После освобождения Кременчуга с его знаменитыми табачными фабриками махорки было вдоволь. Пустив к потолку густой клуб дыма, начдив сказал:

— Это верно, Илья Иванович. Давно уже читал я книжку путешественника Ливингстона. Он описывает любопытную африканскую рыбку коно-коно, что в переводе значит «локоть». Рыбка эта имеет плавники-ножи, которые напоминают расставленные локти. Коно-коно не прячется, не убегает даже от самого страшного хищника. Проглоченная более крупной рыбой, она изнутри рассекает ей бока своими плавниками-ножами и выходит на волю. Вот и батько Махно стремится сыграть ту же роль.