Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том I

— Прости, я не хотела тебя обидеть… Но надо подумать и о нас. Зачем же я стараюсь с этой квартирой? Хочу как лучше…

— Я тоже. И не думай, что мыс Терпения для меня — самое привлекательное место для жизни. Но кому-то надо служить и там.

— Но почему именно тебе?

— А почему не мне, а кому-то другому? Ведь любой может сказать: «Почему именно мне?» Да и к чему эти слова? Просить о переводе я смогу только через два года. Ты это знаешь.

— Ты просто не хочешь понять меня, Андрей.

— А ты перестаешь понимать меня.

Мы в тот раз, кажется, и в самом деле почему-то не смогли понять друг друга… В первый раз за все годы нашей совместной жизни между нами легло что-то. Я не винил Рину: она и в самом деле желала, чтобы мы были вместе и в лучших условиях.

Но разве не того же желал и я? Только желали мы по-разному. Я понимал Рину: ей хотелось постоянства, которого мы с нею были лишены все военные годы и так много лет после войны. С возрастом накапливается усталость, труднее дается перемена мест. Рине в то время было уже около сорока, возраст для женщины переломный. И то, что она не могла уже так просто, как раньше, мириться с нашим кочевым образом жизни, было, в общем-то, закономерно. Может быть, я должен был тогда уступить ей, сделать так, как советовал Илья Ильич?

Но мог ли я запросто расстаться с армией, со своей работой, которая стала для меня потребностью души? В пей чувствовал я себя очень нужным, нужным людям.

Счастлив человек, если он вовремя нашел себе в жизни любимое дело. Такое, которому он отдается не только ради зарплаты или каких-нибудь благ. Заниматься не тем, к чему лежит душа, — это примерно то же, что жить с нелюбимой женщиной. А еще страшнее, если человеку безразлично, чем заниматься. Счастье, по-моему, в том, чтобы все в жизни делать только по любви к тому, что ты делаешь. Даже если тебя при этом будут ожидать неудачи и беды, все равно — счастье.

Не скажу, чтобы раньше я всегда был вполне доволен семейной жизнью и службой. Всякое бывало… Но если судить и взвешивать по большому счету, я все же был счастлив. И прежде всего потому, что мы с Риной всегда понимали друг друга, даже если между нами случались разногласия. Собственно, в этом-то и секрет счастья — уметь понимать друг друга. А вот тогда, в мой первый приезд с Севера, мы так и не смогли договориться, как же станем жить дальше. Какой-то холодок появился тогда меж нами и уже не исчезал.

Я пытался понять, почему же так получилось? И не смог…

Под конец отпуска я сделал еще одну попытку уговорить Рину поехать со мной. Но, выслушав мои доводы, она сказала:

— Ведь и я не хочу разлучаться. Но мы не имеем права быть эгоистами. Вовке лучше в Ленинграде. Бог знает, какая там, на мысе Терпения, школа, да и климат, мы уже говорили об этом. Другие живут там с детьми, и дети не болеют? Ну и что с того? Подождем еще год. С квартирой прояснится.

— На Севере, обычно, служат несколько лет, — снова напомнил я Рине. — Мне неудобно после года службы ставить вопрос о переводе.

— А если уволиться?

— Не думаю, чтобы меня могли уволить в ближайшие годы. А просить, настаивать…

— Может быть, тебя и без просьбы уволят?

— Не заслужил такого…

Так мы и на этот раз не договорились ни о чем.

— Ну что же, не будем эгоистами, — с горечью сказал я Рине. — Итак, снова врозь? Я не могу. А ты можешь? Если можешь, значит… — Я удержался от того, чтобы сказать Рине то, что подумал в ту минуту: «Значит, ты уже не любишь меня». Но Рина поняла меня и без слов.

— Андрей! — положила она руки мне на плечи. — Зачем ты меня мучаешь?..

— А во имя чего мучаешь ты меня и себя? Ради перспективных квадратных метров полезной площади в Ленинграде? Когда-то они еще нам понадобятся! Стоят ли эти метры разорванной надвое нашей семьи?

— Ты не думаешь о будущем!

— Но в него нельзя перескочить через настоящее.

Мы так и не пришли к единому мнению. Я больше не стал уговаривать Рину. Положил на стол припасенные для нее и сына перевозочные документы:

— Если все-таки решишься — приезжай. Я жду всегда.

— Я подумаю…

Но Рина не приехала, Я написал ей письмо, в котором излил все свои огорчения. Наверное, я их высказал слишком резко и не во всем справедливо. Рина долго, пока я не послал второго письма, не отвечала. Наконец ответила — очень лаконично, сообщив только о здоровье и успеваемости Вовки. Что-то надломилось в наших отношениях. И я все чаще думал: может быть, Рина действительно уже способна жить без меня? Ведь бывает так — люди, прожившие долгие годы вместе, по той или иной причине, которую даже не всегда могут понять, охладевают друг к другу, охладевают бесповоротно.

Письмо за письмом, а в них — обида за обидой… Наша переписка с Риной дошла в конце концов до самой минимальной нормы. Зато я часто получал послания от Вовки, всегда с приложениями — рисунками, сделанными цветными карандашами и акварелью или сочинениями, за которые Вовка получал пятерки, что с ним бывало, впрочем, нечасто. В каждом письме Вовка просил, чтоб я привез его к себе «посмотреть на моржей в океане», ведь, будучи в отпуске, я рассказывал ему, что за место мыс Терпения, и он еще тогда воспылал жаждой увидеть все своими глазами: и скалы, на которых чайки откладывают яйца прямо на камни, и проплывающие вдали айсберги, и северное сияние, и оленьи стада, бродящие по тундре, которая начинается сразу же от ограды нашего военного городка. Но постепенно он перестал высказывать в письмах прежние желания полететь на самолете ко мне. Вероятно, мать основательно внушила ему, что они ко мне не приедут. И Вовка писал:

«Привези мне живого олененка, он будет у нас жить».

Через год я снова приехал к ним.

Не очень-то радостным был этот отпуск. Правда, мы с Риной бросились в объятия, едва увиделись, и было счастье в том, что мы снова вместе, и отзвук этого счастья жил во мне все дни отпуска и долго после. Но, несмотря ни на что, тянуло каким-то едва ощутимым, но явственным холодком. Этот холодок исчезал лишь в те короткие минуты, когда забывалось все, кроме того, что мы — вместе, что мы нужны друг другу. А потом, после таких минут, снова наступала отчужденность…

В чем же причина? Я старался ответить себе на этот вопрос и не находил ответа.

Можно ли найти объяснение, почему любовь соединила именно тех двоих? Ведь каждый из них мог встретить другого. Не менее трудно найти ответ и на то, почему уходит любовь. Самое простое — объяснить это тем, что один человек вытеснил другого из сердца. Но у меня не было решительно никаких оснований, чтобы думать о Рине так.

Что произошло? Сыграли свою роль взаимные обиды? Или просто мы отвыкли друг от друга? Но не отвыкли же даже за годы войны. Кто из нас двоих виноват? Тогда я был склонен считать, что имею право обижаться на Рину. Но сейчас-то я понимаю, что и она имела основания обижаться на меня. Может быть, я был слишком категоричен в своих суждениях и требованиях?