Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том I

Во время моего второго отпуска я особенно ясно почувствовал, что связующим звеном между нами остался только сын. А все остальное? Неужели оно ушло и нас, кроме общих забот о сыне, держит еще лишь сила привычки?

Известна старая истина, гласящая, что разлукой проверяется сила чувства. Но разлука разлуке рознь. Наша разлука в годы моей службы на Севере не была неизбежной, как в военные годы. Только от нас, вернее, от кого-либо одного из нас зависело, жить нам врозь или вместе. Один из нас должен был уступить. Однако получилось так, что не уступил никто…

Итак, я снова вернулся на мыс Терпения один. Мы расстались с Риной почти как чужие. Еще задолго до отпуска, надеясь, что ко мне приедут жена и сын, я поселился в предоставленной мне в доме для офицеров нашего гарнизона двухкомнатной квартире, в которой жил мой предшественник по должности. Иногда я прохаживался по пустым комнатам, прикидывал, куда определить мебель, представлял: вот здесь будет стоять наша с Риной тахта, здесь кровать Володьки, его столик, за которым он будет готовить уроки… А пока что во всей квартире стояли только два стула и стол да железная солдатская кровать, полученные мною во временное пользование со склада.

Когда я возвратился из отпуска, уже зная, что и впредь вынужден буду пребывать в гарнизоне на холостяцком положении, мне стало невмоготу жить одному в пустой квартире. Да и не совсем хорошо выглядело это: я один занимаю такую площадь, а далеко не все семейные офицеры в гарнизоне имеют достаточно просторное жилье. Я попросил поселить в моей квартире кого-либо из них, а мне дать только комнату.

Мне предложили комнату в доме, специально предназначенном для поселения «одиночек», в трехкомнатной квартире, и я согласился. Одну из комнат в квартире занимал майор из финчасти, заядлый рыбак и охотник, по этой причине оставшийся служить на Севере сверх всех положенных сроков, одинокий, у которого на «материке» из всех родственников была только дочь, учившаяся в Московском университете. Вторую комнату дали мне, а третья оставалась пока что свободной. Предполагалось, что в нее со временем вселят какого-нибудь холостяка, вроде нас.

Однажды утром — очень хорошо помню, что это было в воскресенье, ибо я не спешил вставать, — я услышал за дверью, в прихожей, звук необычных в нашей мужской квартире шагов: простучали дамские каблучки. Кто бы это мог быть? Я встрепенулся. Неужели Рина? Нет, не могла она так без предупреждения… А вдруг? Я приподнялся, прислушиваясь. Каблучки простучали в сторону кухни, журча полилась из водопроводного крана вода. Слышно было, как женщина ходит там — неторопливый перестук каблучков раздавался отчетливо, до кухни — пять шагов. Кто-нибудь приехал к соседу? Но, кроме дочери, у него никого нет, а до студенческих каникул еще далеко.

Немного погодя, одевшись, я вышел на кухню, чтобы вскипятить себе чаю. Спиной ко мне, у стола, орудуя над чем-то кухонным ножом, стояла, чуть наклонившись, невысокая худенькая женщина в темно-зеленой вязаной жакетке, наброшенной на плечи; темные волосы, нетуго сколотые на затылке в большой узел, казалось, вот-вот рассыплются и закроют ее наклоненную шею. Что-то знакомое почудилось мне в облике этой женщины.

Услышав мои шаги, она обернулась, и я ахнул:

— Лена!

— Андрей… Константинович! — Нож выпал из рук женщины, звякнул об пол.

— Неужели это вы? — Я не отрываясь смотрел на такое памятное мне лицо. Да, это она, Лена Москвитина! И так мало изменилась! Тот же всегда как будто чем-то удивленный взгляд широко раскрытых больших карих глаз, те же круто поднятые дуги нешироких, но густых бровей, только вот в уголках рта две четкие морщинки…

— Вот не ожидала, что вас тут встречу! — Лена улыбалась растерянно и радостно. — Здесь служите?

— Да, уже второй год в северянах состою. А вы какими судьбами сюда? И когда?

— Вчера поздно вечером приехала и сразу в эту квартиру меня вселили. Больше, говорят, некуда… Вы, наверное, крепко спали, не слышали?

— Наверное… Но почему вы у нас в Чай-губе?

— Назначение получила, в школу вашего гарнизона. Здесь выбыла учительница одна, мужа у нее переводят, а ее уроки передать некому, прорыв…

— И вы решились к нам, в такую даль?

— Не так даль велика. Я ведь в Подснежном работала. А сто километров по здешним местам, знаете, не расстояние. Ваши гарнизонные дамы к нам в парикмахерскую ездят, когда вертолет попутный.

— А что же из Подснежного, можно сказать — из столицы здешней, и к нам сюда, на периферию?

— Да так сложилось…

Я почувствовал, Лена недоговаривает чего-то. «Какие-нибудь личные причины». Я не стал более расспрашивать. Но мне хотелось знать, как прожила она все эти годы. Да и ей, я видел, не терпелось узнать обо мне: она задавала мне вопрос за вопросом — а может быть, затем, чтобы я не успел задать своих?

— Вы давно здесь? — спрашивала Лена. — А почему без семьи? Где она? Вы уже привыкли к Северу? А где служили раньше?

Я отвечал так же торопливо, как она спрашивала. Но вот она спохватилась:

— Да что мы так наспех, на кухне… Пойдемте ко мне пить чай!

В комнате Лены, хотя она вселилась только накануне вечером, был уже такой порядок, будто она обжила ее давно: висели занавески, вся кэчевская мебель, которая обычно вместе с жилплощадью переходит от одного хозяина комнаты к другому, имела уже домашний вид — стол был застелен льняной скатертью, кровать без спинок, накрытая узорчатым покрывалом, превратилась в уютную тахту, даже пара диванных подушек лежала на ней. На этажерке в углу комнаты стройными рядами стояли книги, и только лампочка, свисающая с потолка, была по-казенному голой.

Лена внесла чайник, мы уселись за стол.

Чайник уже остыл, а мы все говорили, говорили и не могли наговориться. Чего только не вспомнили мы тогда!..

Я и сейчас не могу забыть того, что когда-то, еще на фронте, связывало меня с Леной, с Еленой Владимировной, как, наверное, называл бы я ее теперь, если бы нам вновь довелось встретиться. Трудно было бы мне теперь назвать ее просто Леной, как прежде. Годы прошли, и многое изменилось. Где-то она сейчас? Счастлива ли? Как я хочу, чтобы опа была счастлива!

Боже мой, сколько же ей теперь? Тогда, во время нашей неожиданной встречи в Чай-губе, Лене было что-то около тридцати двух лет. А теперь? Уже минуло сорок. Впервые я встретился с нею в конце сорок четвертого, тогда ей было не больше девятнадцати. Как много лет прошло уже с той первой встречи.

Как памятен тот зимний сырой, пасмурный день в степи под Секешфехерваром, когда немцы танками проломили оборону где-то за левым флангом нашего полка и нам пришлось спешно отходить, чтобы не оказаться отрезанными. «Тигры» и «пантеры» шли за нами по пятам, мы все отчетливее слышали позади, за спиной, их гул. В нем постепенно глохли выстрелы наших орудий, еще продолжавших стрелять по танкам. Мимо нас, разбрызгивая мокрый снег, на большой скорости промчались грузовики с пушками на прицепе — артиллеристы отходили на новые позиции. Когда на снежной белизне впереди нас мгновенно выросло косматое, живущее несколько секунд, черное дерево взрыва и тотчас же рядом — другое, мы — я и несколько солдат и офицеров, бывших со мной, — свернули в сторону от дороги, в небольшую, поросшую редким кустарником извилистую лощинку, и пошли по ней. Мы успели пройти немного, когда над нами с ревом и свистом промчался немецкий штурмовик и, заметив нас, пустил в действие свои пулеметы. Я бросился в сырой, податливый снег и уже лежа услышал, как кто-то вскрикнул, наверное задетый пулей. А минутой позже, поднявшись, увидел, что неподалеку, держась за простреленное плечо, сидит на снегу, корчась от боли, один из шедших с нами солдат.