Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо

— По той же самой причине. Подарки не следовало рекламировать. Вы же знаете — все поступления драгоценных камней, платины, золота и серебра с Востока и из концлагерей подлежали учету и передаче в Рейхсбанк, в так называемый патриотический фонд «Адольфа Гитлера».

Полковник сморщился, словно на него пахнуло чем-то смрадным.

— Поступления из гетто и лагерей смерти?.. Но ваши подарки, видимо, имели другой адрес.

— Безусловно, но все же это трофеи, — пояснила Рут.

— Взятые не в бою… — Полковник опять сморщился. — Насколько мне известно, национальные легионы не участвовали в боях с противником, а если бы и участвовали, то вряд ли нашли бы у убитых и пленных колье, серьги и браслеты.

Рут Найгоф рассмеялась:

— Вы не лишены остроумия, господин полковник. И все же легионеры добывали трофеи. Они привозили своему президенту даже сало… Великолепное украинское сало с чесночком! Вы когда-нибудь пробовали его, господин полковник?

Он вздрогнул от кощунственного намека.

— Я не служил в карательных батальонах…

— Догадываюсь… Но могли бы просто попробовать… Как турист или гость. Вам, кажется, не возбраняется путешествовать!

— Легально, без секретных заданий, — подчеркнул полковник.

— Если вы считаете поиск утерянной собственности секретным заданием, то я принимаю обвинение.

— Чьей собственности?

— Моей! Я уже говорила об этом и готова сделать письменное подтверждение…

— Вы сделали его неделю назад. Теперь осталось лишь подтвердить, что она существовала, эта собственность.

— Готова. Дайте мне возможность вернуть ее!

Рут сложила руки на коленях, едва скрытых неуловимой тканью чулок, и стала вызывающе равнодушно разглядывать собственные пальцы. Ей не нравился маникюр — он потерял тон и блеск и, кажется, вообще уже исчезал с ногтей.

— Господин полковник, — произнесла она капризно, — по какому праву вы лишаете меня самых обычных удовольствий. Я не посещаю парикмахерскую. Посмотрите, что делается с моей прической и моими руками!

Она провела пальцами по виску, показывая, что светлая прядь не должна так вяло лежать на щеке.

— До этого ли! — скучно произнес полковник.

— Мне всегда до этого… Между прочим, если вы дадите мне возможность вернуть ценности, то я оговариваю условие… — Рут подняла глаза и с бесцеремонной наивностью, будто речь шла о какой-то само собой разумеющейся любезности, потребовала: — Они будут принадлежать мне… Как личная собственность, сбереженная в виде клада… Ну, разумеется, с вычетом пошлины при таможенной процедуре.

— Прежде надо найти ваш клад, фрау Найгоф. Мифический клад!

— Вы все еще сомневаетесь?!

— Сомневаюсь.

— Так поищите!

Он едва не выдал себя. Хотел сказать, что искали, и, конечно, без результатов. Но сдержался.

— Не мы его прятали и не нам его искать… Это сделаете вы… Но предупреждаю…

— Не надо… Не надо предупреждать, господин полковник. Я на все согласна заранее… Благодарю вас.

Не ожидая разрешения, Найгоф встала и торопливо и не без изящества принялась приводить в порядок свою прическу. Закинув назад голову, она встряхивала волосы, взбивала их легким движением рук. И улыбалась, довольно и торжествующе. Она была еще хороша. И молода. Чуточку походила на ту далекую девушку с Шонгаузераллей…

Полковник с изумлением смотрел на это упоение женской самоуверенностью, на эту, подкупающую своей талантливостью, игру. Не зная, прерывать ее или нет, он несколько секунд подождал в нерешительности, потом поднял трубку и потребовал дежурного:

— Две машины к подъезду… Согласно вчерашней разнарядки… И наряд… Все сказано в рапорте…

А вот об этом она узнала уже в январе 1944 года. Узнала от мужа, Вали Каюмхана, имевшего слабость делиться с женой всеми новостями, касавшимися Туркестанского национального комитета, и даже теми, что шли по секретным каналам. Но прежде эта новость попала в четвертое управление имперской безопасности, то есть в гестапо…

Два месяца, а точнее шестьдесят четыре дня Дитрих ничего не знал о Саиде Исламбеке — с момента отправки приговоренного в лагерь смерти Заксенхаузен. Эта дата значилась на листке настольного календаря, где штурмбанфюрер любил отмечать последние встречи со своими жертвами. Потом, размышляя и анализируя, он перелистывал календарь и по известным лишь ему одному черточкам, кружкам и треугольникам восстанавливал прошлое. Исламбек попал на листок 18 октября в виде короткой зигзагообразной линии, проведенной синим карандашом.

И вот перед самым рождеством в числе многих донесений с оккупированных областей оказалось небольшое, но довольно странное по тону сообщение, вернее, запрос: действует ли еще приказ о задержании опасного государственного преступника Саида Исламбека, изданный летом 1943 года и предусматривающий вознаграждение в пять тысяч марок сообщившему о его местонахождении. Такой человек обнаружен в деревне Н., где расквартирована часть туркестанского легиона. Ответ просят дать немедленно, так как легион в связи с изменением линии фронта и отходом частей СС на новый оборонительный рубеж в ближайшие дни покинет деревню и тогда задержание преступника будет затруднено или вообще исключено из-за сложной военной обстановки в указанном районе.

— Идиоты! — едва не сорвалось с губ Дитриха. — Нашли время подсчитывать марки!

Это первое, что едва не сорвалось с губ штурмбанфюрера. Второе было сдержаннее и осмысленнее.

Откуда взялся Исламбек в какой-то белорусской деревне? Откуда он вообще взялся. Оба известных Дитриху Исламбека покинули этот мир и в силу самых элементарных законов природы не могли снова вернуться в него. Только чья-то ошибка могла воскресить мертвого. Одного из мертвых. Он подумал сразу о Берлинер ринге, о нелепой истории с двойником. Возможно, на эту историю натолкнули Дитриха марки, упомянутые в донесении. Вознаграждение было связано лишь с двойником. И именно его приметы перечислялись в извещении полиции.

Он снял трубку и попросил Ольшера: кто, кроме Ольшера, мог разобраться в этой туманной истории!

— Воскрес Исламбек!

Надо было удивить капитана невероятным известием. Однако всегда чуткий и настороженный, Дитрих на сей раз не уловил удивления начальника «Тюркостштелле». Было только недоумение и то наигранное:

— Как воскрес?

— Воскрес, вопреки логике.

— Не могли бы вы, господин штурмбанфюрер, пояснить это сенсационное сообщение. Я лично плохо усваиваю шутки, но надеюсь, вы не шутите.

— Увы, нет.

— Тогда введите меня в курс дела.

Дитрих не любил и не умел быть понятным. Работа воспитала в нем сдержанность, научила говорить лишь то, что необходимо для вовлечения собеседника в процесс узнавания тайны. Чужой тайны. Поэтому он не ответил, а спросил: