Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо

Дитрих стоит на месте у аппарата, заставляет стоять далеко от себя, на тихой Ноенбургерштрассе, в старом сером особняке, капитана Хаита. Стоять, прижав судорожно трубку к уху, и слушать, хотя нервы напряжены до предела и в пальцах беснуется дрожь. Стоять, в то время как мысль бежит, торопит капитана, требует, чтобы он кинул трубку и помчался вниз, в бомбоубежище. И он готов помчаться, но голос Дитриха его держит. Держит крепко.

— Не можете ли вы, капитан, припомнить офицеров, которые были отправлены на Восточный фронт в промежутке между десятым октября и пятнадцатым декабря… Примерно…

— Их было много, господин штурмбанфюрер…

— Но вы их помните?

— Да, безусловно… Это моя обязанность.

Проклятая сирена мешает говорить и слышать ответы. Город уже затих. Улицы мертвы, ни одной живой души не видно, а она все воет и воет, словно отпевает еще живых. Рыдает над ними…

— Значит, помните?

— Да, да.

Торопится Хаит. Дрожь уже перебегает от пальцев к локтям, плечу, шее. Вот уже танцуют губы. И он кусает их, чтобы не дать волю страху.

— Да, да! — повторяет он и этим хочет заставить Дитриха быть лаконичным.

А тот жестоко медлителен и многословен:

— Не встречали ли вы унтерштурмфюрера со следующими приметами: вьющиеся волосы…

К рыданиям сирены примешивается спокойный густой бас моторов. Пока тихий, но властный. Он растет, ширится, накрывая город незримым пологом. Его пытаются разорвать своим неистовым гавканьем зенитки — вся северная часть Берлина оглушена этим хором механических псов. Они внизу. И они бессильны. Рокочущий полог затягивается медленно и уверенно.

— Что, что? — кричит в трубку Хаит.

— Вьющиеся волосы, удлиненная мочка правого уха, родимое пятно на бедре…

— Фамилия? — с отчаянием погибающего требует Хаит. Сейчас ахнет бомбовый удар. Если Дитрих поторопится, капитан успеет еще сбежать вниз.

Дитриху не хотелось бы называть фамилию, однако другого выхода нет, и он называет. Впрочем, мог бы и умолчать. Хаит уже догадался, о ком идет речь. Обо всем догадался. Теперь ему надо было только уточнить степень опасности.

— А на каком участке фронта он находится или должен находиться?

И это не хотелось Дитриху разглашать. Но на полдороге не остановишься.

— Белоруссия… Роменский батальон…

Неожиданно точно Хаит отвечает:

— Нет!

— Что, нет?

— В Роменский батальон офицеров вообще не посылали за эти месяцы, только солдат, случайно оказавшихся в Берлине…

— А в другие батальоны?

— Посылали, но с такими приметами унтерштурмфюрера не было…

Ахнула фугаска. Где-то недалеко от Ноенбургерштрассе. Задрожали стекла, колыхнулся пол. Но Хаит стоял по-прежнему у аппарата. Он ждал новых вопросов Дитриха. Еще чего-то ждал. Того, что крылось за словами, за любопытством штурмбанфюрера. А любопытство должно было существовать, если воскрес унтерштурмфюрер.

Воскрес!

Он помнил хорошо:

Машина все еще стояла на полянке, под кронами буков. Двое вернулись, и один, шедший впереди, постучал ногтем в смотровое стекло.

— Это мы, эффенди.

Дверца отворилась, высунулась голова в высокой фуражке.

— Все в порядке?

— А разве когда-нибудь было иначе!

— Я слышал крик в чаще — не то человека, не то птицы.

— Птицы, эффенди… Здесь же лес.

— Конечно, конечно… Влезайте, дождь ужасный.

— Что вы, эффенди, чудесный дождь. Он умывает мир.

— Главное, дорогу, — уточнил второй из подошедших и подтолкнул товарища в машину.

Грохотали бомбы. Небо, придавленное гулом моторов к самым крышам домов, вдруг раскалывалось и вместе с этими же крышами, с камнем, пылью, огнем взметалось ввысь, ухая и звеня. Но его тут же снова придавливал гул, будто втискивал в город. И оно билось среди стен в страхе, тщетно пытаясь вырваться.

Дитрих молчал. А может, и не молчал, но в вое моторов и грохоте бомб его не было слышно.

— Боже, как я люблю эти сосны!

Найгоф остановилась у залитых золотым светом, хлынувшем вдруг из-за облаков, стройных стволов и долго, зачарованно смотрела на них.

Полковник тоже остановился. Он не умел быть грубым даже во время инсценировки, которую иногда преподносили ему арестованные. Не умел прерывать песнь, а это была песнь, пусть неискренняя, но песнь и притом талантливо исполняемая. Она была красивой, эта песнь.

Пока баронесса переживала радость или изображала переживание, полковник и его трое спутников разглядывали арестованную. За неделю, что прошла с момента задержания фрау Найгоф, ничего не изменилось в ее облике, не говоря уже о наряде. На ней была все та же бежевая куртка, удивительно яркая, не способная, кажется, тускнеть ни в каких условиях, была та же узкая юбка, чуть обнажающая колени, те же туфли на толстой, но легкой подошве. Волосы, как и в первый раз, лежали причудливыми прядями на щеках и иногда застилали глаза, специально, видимо, для того, чтобы Рут Найгоф могла кокетливым, небрежным жестом отбросить их. Арест и допросы ни на ноту не убавили уверенности баронессы. Она все так же, прищурившись, насмешливо и высокомерно смотрела на окружающих, говорила не торопясь, рисуя каждое слово. Она оставалась все еще беззаботной туристкой, равнодушно переносящей тяготы путешествия.

Полковника эта неизменчивость облика Найгоф нисколько не удивляла и не озадачивала, а вот спутники его ощущали некоторую неловкость при виде непокоренной баронессы. Первого, самого старшего из них, вид красивой и слишком самоуверенной подследственной просто удручал. Ему так и хотелось оборвать ее восторги, поставить наглую агентку, а что она агентка он не сомневался, на место. Второй — бесцветная личность по определению Найгоф — относился к стабильности облика баронессы терпимо, во всяком случае, внешне ничем не выдавал своего возможного раздражения и недовольства, хотя, видимо, готов был проявить и то и другое в подходящий момент. Третий — юноша с руками художника или музыканта — открыто страдал от необходимости созерцать унижение красивой и гордой женщины. Он считал даже виновным себя в том, что лишил ее свободы, человеческого права радоваться и наслаждаться всем существующим вокруг. Он был романтиком, этот молодой контрразведчик, и красота его волновала. Последнее, пожалуй, объясняло все остальное.

И Найгоф знала это. Она все знала — и то, что трое мужчин, сопровождающих ее, сейчас хмурятся, прячут в себя зло и ненависть, а четвертый слушает ее с просветленным лицом и где-то в душе восхищается ею. Для него, для четвертого, она сказала:

— Бескорыстные, молчаливые, гордые сосны… Холодные и прекрасные!

Сказала и оглянулась.

— Простите мою слабость, господин полковник! Я действительно люблю этот лес.