Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо

— Рудольф, и ты тоже?..

Спросил об одиночестве, возможном для них обоих. И когда спросил, то понял, что о таком не спрашивают даже у самого близкого друга, если он разведчик. А они оба — разведчики. Это частица их тайны. Условие, которое не нарушают ни при каких обстоятельствах. Для Саида Берг должен быть всегда одиноким. Мудрое условие, оно исключает потерю тайны. Незнающий и в бреду, и в предсмертной агонии — незнающий.

Берг не ответил. Он так старательно изучал узоры скатерти, что мог не услышать вопроса.

Тогда Саид сказал:

— Прости, Рудольф!

Потом вошел Эккер с кофейником и чашками, старинными, как стулья, чашками, которыми можно было похвастаться. Но хозяин не воспользовался удобным случаем, не обратил внимание гостей на мейзенский фарфор, он заговорил совсем о другом, не имевшем никакого отношения к чашкам:

— Австрийцы хотят объявить Вену открытым городом, — сказал он озабоченно.

— Они уже думают о Вене, — усмехнулся Берг.

— Вы хотите сказать, начинают думать о Вене… Да, как это ни прискорбно, мысль о родине пришла к нам слишком поздно…

— Трудно поднимать голос в защиту венской оперы, — заметил Берг, — когда разрушены почти все театры и дворцы Ленинграда. Существует законное чувство мести.

— Австрийцы не начинали войны, — попытался оправдать венцев Эккер.

— Но они не собираются ее и закончить…

— Разве кто-нибудь интересуется нашими желаниями. Как можно винить в молчании немых! Однако пейте кофе, господа. Вспомним доброе старое время. Я всегда по вечерам пил кофе и слушал музыку… Не смейтесь, орган — тоже музыка.

Он смолк и даже остановил руку, чтобы тихая струя из кофейника, падая в чашку, своим журчанием не заглушила звуки органа. Он пел, этот орган. Сейчас пел, и пение не было похоже на стоны и вздохи. Лилась скорбная мелодия, широкая, безбрежная, полонящая все вокруг, весь мир, смиряющая его перед вечным сном.

— Бах! — не думая, сказал Берг.

Минуту, а может и больше, лилась песнь, прежде чем Эккер осмелился прервать ее:

— Мы не любим Баха… Он слишком тяжел.

У Эккера не было желания обличить невежество гостя, он просто отделил Вену от чужеземца. Берг понял это.

— Венцы изгоняют Баха, — сказал он по-прежнему с иронией. — Но терпят нас. — Он имел в виду гестапо и СС. — Милый доктор, музыка слишком тонкое выражение чувств. Я профан в ней, хотя и люблю послушать что-нибудь веселое…

— Вы воспринимаете жизнь оптимистически, господин оберштурмфюрер, — протянул Эккер чашку с кофе гостю. — Вам все ясно и понятно. Это счастье…

Берг пожал плечами — в словах доктора было что-то осуждающее, даже насмешливое. А возможно, в самом деле он утверждал право на счастье для тех, кто видел мир светлым.

— Наверное, — нетвердо ответил Берг.

Снова пропел за стенами свою скорбь орган, напомнил о тщетности человеческих усилий вырваться из плена страданий. Все трое прослушали песнь молча. Доктор вздохнул:

— Это должно кончиться, — сказал он. Тягость войны была непосильна этому крепкому на вид человеку.

— Нужно кончить, — поправил хозяина Берг.

— Нужно? — Какое-то время чужая мысль удивляла Эккера, вызывала даже протест. Потом неожиданно он принял ее. — Да, да, нужно.

Горячий кофе и коньяк наполняли теплом, как-то легче, радостнее становилось у каждого на душе. Эккер перестал слушать стоны органа, забыл, кажется, о них.

— Именно нужно, — повторил он уже смелее. — С людей надо снять путы покорности…

Это был человек настроения, в нем жила бунтарская решимость лишь короткие мгновения, но чаще доктор мучился разочарованием, тяжелым, граничащим с отчаянием. Он ни во что не верил, ни на что не надеялся. Волны репрессий гестапо, захлестывавшие методически Вену, повергали его в ужас — он не боялся за себя, но не мог переносить несчастье близких. Эккер запирался в своей холодной квартире, никого не принимал, никому не звонил, хотя телефон был в доме и исправно действовал. Только читал и слушал вой органа. Да, это был вой, могильный вой, от которого становилось еще тоскливее и еще горше…

Странно, Эккер помогал Бергу. Так получилось. Берг не выбирал помощника, ему дали его в готовом виде. Сын Эккера, молодой адвокат, попал в плен под Сталинградом, через год вступил в «Союз немецких офицеров» и потребовал от отца поддержки антигитлеровского движения. Он знал характер Эккера, поэтому не уговаривал, не просил, а требовал. «Нам никто не поможет, если сами не поймем, что мы люди и нам необходима свобода, — писал он. — Я знаю, ты любишь Вену и пойдешь вместе с нами!» Эккер пошел. Он не был трусом, он мог умереть, умереть молча, но желания бороться упорно, настойчиво не испытывал. Враг казался ему слишком сильным и слишком жестоким, собственные же силы были ничтожными. И все-таки Эккер помогал сопротивлению чем мог и прежде всего своей квартирой и своим положением врача. Он не делал ничего необычного, ничего особенного, и когда ему сказали однажды: «Ваша помощь неоценима», Эккер ответил печальной улыбкой: «Война все-таки продолжается, и четвертый год мы получаем траурные извещения». Он не видел конца…

Саид слушал доктора, как слушают незнакомого, но чем-то уже ставшего близким человека. «А что, если мы ничего не будем делать, — запомнил он слова доктора. — Просто ничего. Попьем кофе, и все…»

И вот теперь они пили кофе и говорили о Бахе, почему-то о Бахе, и о жизни, которая кажется доктору слишком мучительной и потому ненужной, а Саиду, наоборот, — очень нужной, хотя тоже мучительной. Чертовски нужной, и он рад, что Эккер, этот человек, похожий на владельца бара, дарует ему жизнь. «Ничего не будем делать!» Иначе говоря, ничего не надо делать. Да, да. Жить как прежде.

Слова… Конечно, людям без них нельзя, но зачем так много слов. Неужели доктор не понимает: пришло время действий. Только действий. А Рудольф терпеливо вдалбливает хозяину простую истину, хотя надо просто приказать. Эккер из тех людей, которым приказывают. В крайнем случае их зовут!

Упрямый доктор. И все же Саиду он нравится. Так Саид и сказал Бергу, когда они распрощались с хозяином и вышли на площадь перед собором Святого Стефана.

Орган уже не гудел — видимо, служба кончилась. Каменная громада собора глядела в ночь своими мертвыми глазницами, а стрельчатый шпиль часовни, вытянувшись вверх молящей о милости рукой, исчезал где-то в темном небе. Вена спала неглубоким и тревожным сном, когда-то неугомонная и веселая в такой час, а теперь молчаливая и скорбная. И так не шла ей эта безмолвная скорбь.

— Он может погибнуть, — с сожалением произнес Саид. Он все еще говорил о докторе.

Берг, заложив по обычаю руки в карманы черного плаща, насвистывал что-то незатейливое и пустое. Тихо насвистывал. Ему не хотелось прерывать это мальчишеское занятие. Он слушал Саида, но не отвечал. А тот настойчиво повторял свою мысль: