Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо

— Значит, я не нужен?

Скуластый пожевал губами — так отражалась работа мысли, нечеткая работа, полная сомнений и противоречий.

— Нет, отчего же… — ответил он.

И шагнул к воротам, давая этим понять, что большего уже не скажет…

Доктор Эккер был похож на содержателя пивного бара — именно таких круглых, невысоких, краснощеких немцев встречал Саид в пригородах Берлина за стойками биргалле. Они почему-то копировали друг друга и даже прическу делали одинаковую — короткие волосы зализывали от пробора в обе стороны, а плешинку на самой макушке оставляли открытой. Усиков у Эккера не было, но они очень просились под его короткий, чуть вздернутый нос. Там темнела синева, след тщетных стараний бритвы. Виски тоже оттенялись синевой. И весь Эккер был розово-синий и иногда казался лиловым. Чернота смущала его, как смущает родимое пятно — ведь люди способны усмотреть в ней признак смешанной крови, А смешанная кровь плохой спутник в бушующем арийском море…

Таким предстал перед Саидом доктор Эккер. Но это произошло позже, когда отворилась дверь и на пороге передней появился человек в домашнем халате. Прежде Саид просидел свои полчаса, а может и больше, в передней, изучая старые журналы и альбомы с видами Зальцбурга, горного Зальцбурга, где на фоне неба высятся снежные вершины, а по склонам стекают зеленые полосы сказочных лесов. Саид был один в передней, если не считать мыши, которая скреблась иногда в углу и шуршала бумагой — в Вене водились мыши, как это ни странно, и им хватало крошек в голодном городе.

Кроме шуршания и поскребывания иногда доносился какой-то стон, а может, вздох. Но стонал не человек — пел на низких регистрах орган в соборе Святого Стефана. Саид слышал эту скорбную песнь, когда проходил мимо собора, и теперь она не удивляла его и не беспокоила, только вселяла тихую грусть. Грусть как-то легко уживалась с мыслями Саида, а были они неторопливыми и безрадостными. Чувствующий немощь всегда лишен радости. Он думает о конце пути. Невольно думает…

Когда отворил дверь Эккер, Саид сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел куда-то в потолок усталыми глазами.

— Унтерштурмфюрер! — позвал тихо доктор. Так тихо, что Саиду показалось, будто говорят не рядом, а далеко-далеко, где-то у собора Святого Стефана. — Ваша очередь!

У Эккера существовала очередь, хотя никого в передней не было и никто не покинул дом. Саид встал и нетвердо зашагал вслед за врачом.

Надо быть благодарным этому человеку, нет, не врачу, а именно человеку. Он не мучил Саида вопросами, не выражал соболезнований, не говорил ободряющих фраз. Вообще ничего не говорил о болезни, только смотрел на пациента, сидевшего против него в глубоком кресле, и думал. Потом улыбнулся и произнес тоном заговорщика.

— А что если мы ничего не будем делать… Просто ничего… Попьем кофе — и все. Как вы относитесь к черному кофе?

— Пью его…

— Хорошо сказано — пью. К сожалению, многое в жизни приходится только пить, без удовольствия и без отвращения. Коньяк вы тоже пьете?

— Его трудно достать.

— Но у меня есть коньяк. Кофе с коньяком доставит нам удовольствие…

Они прошли в столовую. Здесь Саида ждал сюрприз — за столом сидел Рудольф Берг. Улыбающийся Берг. Впервые он увидел его в такой обстановке — почти домашней, не напоминающей о существовании опасности.

— Познакомьтесь! — сказал Эккер и закрыл дверь в столовую. — Пока я приготовлю кофе, вы сможете послушать орган Святого Стефана…

Это была шутка, а может быть, пение органа действительно долетало до комнаты, выходившей окнами в сторону собора, и не в виде стонов и вздохов, а чарующей гармонией голосов. Саид услышал только вздохи, уже знакомые вздохи, и больше ничего.

Пока Саид устраивался на старинном стуле, высокая резная спинка которого едва не касалась плеча гостя, Рудольф смотрел на товарища точно так же, как несколько минут назад смотрел Эккер, и улыбался.

«Почему им хорошо? — спросил себя Саид. — Или тишина приносит радость?» И ему тоже захотелось, ужасно захотелось испытать радость и не какую-то отвлеченную, а обычную, ну, например, узнать, что он здоров.

— Сейчас будем пить кофе, — сказал Берг. — Я не люблю его, никак не могу привыкнуть к этому горькому напитку. А пора бы уже привыкнуть.

«Я тоже не люблю, — хотел ответить Саид, но не ответил, а лишь понимающе кивнул. — Конечно, разве можно привыкнуть к черному кофе… Это не для нас…» И ему стало приятно от сознания какой-то общности с Рудольфом, общности, по-детски наивно выраженной в этом пустяке.

— Но пить все-таки будем, — продолжал Берг, наблюдая, как Саид неуверенно, преодолевая слабость, кладет руки на стол и как борется с желанием откинуть на спинку стула голову. На какую-то долю секунды мелькнула во взгляде Берга тревога и даже жалость. Но только на долю секунды. Ни тревоги, ни жалости Саид не заметил — он видел лишь светлую радостную улыбку на лице друга и тоже улыбнулся в ответ.

— Ну, конечно же, будем пить, — охотно согласился Саид. — Не надо обижать хозяина.

Не надо — это аргумент. Хозяин хороший человек, он не сказал Саиду о боли.

— И не только сегодня будем пить, — протянул свою мысль Берг. — Когда дорога снова приведет тебя в Вену и ты окажешься один… Совсем один, постучишь в дверь Эккера.

Причастность Эккера к их общей тайне не удивила Саида, во всяком случае, не показалась слишком неожиданной теперь, но упоминание об одиночестве испугало.

— Это может случиться? — спросил он.

— Что?

— Я окажусь один…

Берг склонил голову и как-то странно посмотрел на скатерть, будто в ее узорах что-то читалось. Трудно читалось, требовало времени и сосредоточенности мысли.

— Разве ты не был один? Там, в Беньяминово и на Бель-Альянсе…

— Я шел к тебе.

— К кому-то из нас, — поправил Берг. — Но тебя, наверное, предупредили еще дома, что одиночество возможно… Даже неизбежно иногда.

Саида действительно предупредили об этом и не только предупредили, назвали отрезки пути, которые предстояло одолеть одному. Но Вена там не значилась. И вообще о 1944 годе разговор не шел — так далеко никто не заглядывал.

— Неужели такая возможность наступила?

— Я этого не сказал, — обошел прямой вопрос Берг. — Но если останешься один…

— Ты готовишь меня к одиночеству; — прервал товарища Саид. Не страх, а огорчение кольнуло сердце, стало отчего-то грустно, от какого-то неуловимого отзвука на чужую боль — могла быть у Берга боль? У человека Берга. Не у гестаповца, не у исполнителя определенной роли. И не только могла, должна быть. Ведь мучился же Саид: падал, вставал, снова падал. Ждал смерти. Не хотел ее. Ненавидел. И все же ждал… А что Берг? Перед ним не возникала темнота бездны? Вот он улыбается, а что чувствует? Может, ему больше, чем Саиду нужна поддержка, тепло участия, ободряющее слово! И Саид спросил: