Сергей Голицын - Записки беспогонника

Владимирские богомазы были безжалостно скупы, они смотрели на нас волками, ласкового слова, какой-нибудь подстилки от них ждать не приходилось.

Так, например, топограф Облогин каждый день утром отправлялся за 4 км в лес. Если он притаскивал здоровую березовую лесину, хозяйка кормила его хлебом, давала щей со сметаной, если ему попадалась лесина потоньше, да еще осиновая, хозяйка ставила перед ним щи, но без хлеба. За один хворост он не получал и сметаны. Однажды он попал в метель и вернулся с пустыми салазками, весь измученный, так хозяйка ему не дала ничего.

Впрочем, этому же Облогину впоследствии подвезло: умер долго болевший его хозяин. Он позвал топографа Серянина и конторщика Паштика, и они втроем взялись копать могилу. Копали три дня, ссылаясь на замороженный грунт неслыханной твердости, и все три дня хозяйка давала им щи со сметаной и с мясом, да еще пироги. На четвертый день все трое принимали деятельное участие в похоронах, так как, кроме них, нести гроб было некому.

Я как раз наблюдал похоронную процессию. Глаза наших молодцов выражали показную печаль, а челюсти их невольно двигались и губы шевелились в ожидании предстоящих поминок. Накормили и напоили их так, что долго спустя я слышал легендарные рассказы о том пиршестве.

Прошло дней 20. Между тем центр тяжести войны неожиданно перескочил на противоположную часть земного шара. На наших фронтах как будто затихло, но между Тихим и Индийским океанами события развертывались бешеными темпами.

Весь мир ахнул, когда японцы за 10 дней взяли считавшийся неприступным Сингапур. Они проглотили один за другим все Зондские острова, потом Филиппины вместе с многочисленной американской армией. Реальная угроза нависла над Австралией и над Индией.

Наконец маленькие события произошли и у нас: в последних числах февраля пришло долгожданное известие: наше высокое начальство нашло покупателей. Наркомпуть нас брал, чтобы строить железную дорогу между Дмитровом и Бужаниновом.

Группу инженеров и снабженцев послали вперед на автомашине. Искали и меня, но найти не смогли, так как я в тот день был у своих в Погосте. Все москвичи и все начальство — кто на автомашинах, кто на поезде уехали в Москву. За старшего остался Терехов. Эшелона ждали со дня на день. Я получил от Терехова новое удостоверение, что такой-то направляется в Дмитров на стройку № 7. Но зная, что без рабочих стройка не начнется, с этим удостоверением я продолжал спокойно мотаться в Ковров.

Выяснилось, что, хотя стройка и принадлежала Наркомпути, получить вагоны для эшелона было очень трудно.

Той зимой наша страна переживала очень страшный кризис: не было угля. И в Коврове, и во Владимире стояли паровозы с потушенными топками, рассказывали, что в Рузаевке таких паровозов набралось сотни. Я видел, как в Боголюбове три дня стоял эшелон с английскими танками. За сутки проходило не более одного товарного состава. Но рабочие поезда ходили, хотя подчас и с большим запозданием. Они не могли не ходить, иначе встали бы заводы Владимира и Коврова.

Однажды, узнав о запоздании поезда, я пошел прямиком по ослепительному насту к прославленной на весь мир церкви Покрова на Нерли, которая была видна за 1,5 км от станции. Много раз, как началась война, я проезжал тут и всегда любовался ее очертаниями, ее золотым потускневшим куполом. А впервые я побывал у ее подножия больше 10 лет назад. Тогда было раннее летнее утро, солнце пробивалось сквозь туман, луга цвели, леса синели. Тогда я был молод, мечтал о многом и стремился к солнечному будущему…

О том, как я шел к церкви зимою, я описал в своей книге «Сказания о белых камнях».

А дворец Андрея Боголюбского мне тогда зимою увидеть не удалось. В монастыре был госпиталь, и у ворот стоял часовой.

В другой раз, когда поезд запаздывал, я проголодался, ноу меня был брикет пшеничного концентрата. Я задумал сварить суп в топившейся печке, сложенной посреди зала ожидания станции Боголюбове. Пошел просить воду, и везде мне грубо отказывали или даже дверь не открывали. Лишь в пятом доме мне удалось наполнить свой котелок водой. Придя на станцию, я сел перед печкой на пол и все ждал, когда закипит вода. Уборщица меня гоняла, а я не шел и наконец смог утолить голод.

И теперь, тридцать лет спустя, нередко, показывая друзьям боголюбовские древности, я веду их и в здание станции и демонстрирую им печь, которая до сих пор цела, и рассказываю, как голодный сидел возле нее и ждал, когда закипит мой котелок.

Возвращаюсь ко времени войны.

Однажды, 10 марта, ничего не подозревая, приехал я в Боголюбове после трехдневного отсутствия. На платформе не увидел обычных праздно шатающихся стройбатовцев и сразу понял, что наши уехали. Я спросил у дежурного по станции, тот мне подтвердил, что накануне вечером эшелон всех забрал. Поезд, на котором я прибыл, еще не трогался, и я поехал во Владимир догонять своих.

По счастью, увидел наших стройбатовцев, слонявшихся по владимирской платформе. Эшелон стоял на задних путях.

Я влез в тот вагон, где были Серянин, Облогин и наши штабисты. Мне, как последнему, отвели худшее место у двери.

Тогда еще мы не научились ездить в эшелонах «с комфортом». На полу была постелена солома, дверь закрывалась неплотно. Стоявшая посреди вагона печка-буржуйка горела плохо, тем более что дрова доставались с трудом — выламывали заборы, жгли щиты, а то просто крали поленья возле ближайших домов.

От Владимира до Москвы ехали три дня. Я питался черным хлебом и пил кипяток, спал около двери плохо, так как один бок накалялся, а другой замерзал.

В Москве всю ночь нас гоняли по Окружной дороге. Проснувшись, я увидел трамвай и уговорил Серянина и Облогина бросить эшелон и вместе двинуться пассажирским поездом на Дмитров. А попасть в Дмитров мне очень хотелось, ведь там у меня жили родители.

Куда идет трамвай? Оказалось, мы находились в Ростокине. Через всю Москву поехали к Крымской площади.

Печальными выглядели улицы, занесенные снегом. Люди, оборванные, измученные, похудевшие, шагали с голодным и озлобленным блеском глаз. Метро выглядело грязным.

Добрались до моей младшей сестры Кати, которая ничего не знала о своем муже, пропавшем без вести. Меня поразила обстановка ее квартиры — нестерпимый холод, сыновья — бледные, исхудалые мальчики. Один из них спросил меня — много ли я убил немцев. Увы, я вынужден был его разочаровать — ни одного.

Катя мужественно переносила свое горе и чертила с утра до вечера, чтобы заработать на пропитание. Я ей отдал горох и концентраты, а она принялась готовить. Ее свекровь весьма неделикатно выражала недовольство моим появлением, особенно ее возмущал гнусный вид моих спутников, одетых в лохмотья.