Сергей Голицын - Записки беспогонника

Две девушки — Даша и Наташа — в белых передничках порхали, как бабочки, вносили новые и новые кушанья, убирали объедки, меняли тарелки. Гвоздь пиршества явился, когда развязались языки. Ольга Семеновна и обе девушки на нескольких противнях внесли 23 штуки — по числу гостей — жареных куриц, с лапками, завернутыми в бумажные кудри. Наш шеф-повар заслуженно заведовала до войны буфетом на станции Сумы. Жюри безоговорочно присудило первую премию нам.

Пиршество продолжалось всю ночь. Я сидел на конце стола, одинокий и грустный, думал о семье под Ковровом, о матери под Москвой — как там они живут, с чем встречают Новый год? Мне нездоровилось, у меня было 38°.

Вдруг подавальщица Даша, вестовая нашей роты — хорошенькая, курчавая хохотушка, опустилась рядом со мной вся в слезах. Она была немножко пьяна.

— Дашок, что с тобой?

— Я не могу смотреть, — плакала она. — Эти бабы с немцами гуляли, а теперь Виктор.

Виктор Эйранов, красный, потный, с глупейшей улыбкой сидел между двух любечских блядей и обнимал их обеих, вращал своими черными армянскими глазищами то на одну, то на другую.

Тут только я понял, почему Даша, самая хорошенькая и веселая в нашей роте, была так скромна и так недоступна. Она без памяти любила Виктора.

Через несколько месяцев, оба невинных и чистых, они сошлись и пронесли свою трогательную большую любовь через всю войну. Эйранов-отец — начальник снабжения ВСО косо смотрел на роман своего сына, Даша свекра боялась панически. Когда война кончилась, она беременная уехала под Воронеж, а оба Эйрановых вернулись в Москву. Виктор стал артистом, но далеко не на первых ролях. Он женился очень неудачно, жена его бросила, оставила ему сына. А будь его женой крестьянская девушка Даша, он бы ее пообтесал маленько, а она любила бы его и были бы они счастливы…

Из-за высокой температуры я ушел до окончания пиршества и завалился спать. А температура у меня поднялась из-за ожога.

Накануне я мылся в бане вдвоем с Мишей Толстовым и нечаянно прислонился плечом к раскаленной плите. Кожа зашипела, ожог получился большой, размером с ладонь. Самородов соорудил мне специальную коробочку, которую я надевал на ожог, чтобы бинты не прикасались к мокрой коже. Я долго мучился с этой гадостью, которая то заживала, то вновь гноилась. Температура у меня то поднималась, то спадала, и я ходил, не надевая шинель на руку. След от ожога остался у меня на всю жизнь.

Впоследствии я как-то сказал Мише Толстову, что вот надо было тут же в бане применить одно безотказно действующее народное средство.

Миша, невозмутимый, инертный юноша, мне на это ответил:

— Почему же ты меня тогда не попросил? Я бы с удовольствием тебя обо…л.

А на встрече Нового года в Репках в штабе УВПС произошел страшный скандал. Сперва все три наши майора там пировали и веселились со всеми офицерами и их женами и ППЖ, потом перепились и в разгаре пира наш замполит Сопронюк ущипнул за грудь Ольгу Петровну, ту, которая не так давно выхлопотала мне обмундирование.

Ольга Петровна при всех дала майору пощечину. Потом у нас рассказывали самые невероятные подробности этого невероятного происшествия.

Однажды приехал к нам в Пищики главный инженер ВСО майор Харламов. Он смотрел, как копают траншеи и как идет строительство КП, куда я сумел с помощью духовщинских лошадей навозить массу леса. Потом я и мой помкомвзвода, тоже Харламов, повели его к себе и угостили курицей с соответствующими добавками.

Майор Харламов был живой и общительный человек, но большой выдумщик. Он предложил нам в виде опыта перейти на «поточный метод» работ: одни копают пулеметные столики, другие ячейки, третьи ломами бьют по верхнему мерзлому грунту, четвертые ровняют отвалы, пятые делают бруствер и маскируют.

Еле подняли мы майора в седло. Уезжая, он мне оставил свои часы, велел все процессы хронометрировать и прислать нарочным данные на следующий день к 20.00.

Вечером я созвал внеочередное совещание командиров отделений, на обычных совещаниях я их крыл и накачивал, восхваляя одного, чтобы другие старались. На этот раз разговор пошел о поточном методе. Отделенные возражали, говорили, что ничего не выйдет. Я отвечал, раз начальство приказывает, надо выполнять.

Утром на траншеях поднялась кутерьма — мы разбивали бойцов на звенья, многие шатались без дела, молчаливые девчата грелись у костра. Я бегал с блокнотом и часами и ругался. Харламов и отделенные тоже бегали и ругались. Вечером я сел за подсчеты и обработку данных хронометража.

Мне жаль было кого-либо посылать поздно вечером в Любеч, за 6 километров. Ведь люди за день устали. И я к обычной своей сводке приколол пакет с надписью: «Майору Харламову срочно» — и все это послал в ротный штаб в Коробки.

Пока я подсчитывал, сзади меня стоял Самородов и все ждал, когда я освобожусь. Нас обоих пригласил председатель духовщинского колхоза на день рождения его супруги. И мы явно опаздывали. Наконец я освободился, отправил курьера в Коробки, и мы зашагали по морозцу вдвоем в ночной темноте в Духовщину.

Пришли, когда в махорочном и самогонном дыму едва можно было разобрать потные и красные рожи мужиков и баб, орущих пьяные песни. Нас усадили под образа, поднесли, а дальше… дальше я ничего не помнил. Кое-как Самородов приволок меня в Пищики и уложил.

Вдруг среди ночи раздался страшный стук в дверь. Харламов побежал отворять. Еле-еле меня растолкали, и я увидел солдата с автоматом, он мне протягивал запечатанный пакет. Я прочел:

«Немедленно дать данные хронометража! Почему не выполняете мой приказ? Инженер-майор Харламов».

Хмель у меня еще не прошел. Что за чушь! Ведь я же в 7 часов вечера отправил пакет в Коробки. И я сдуру написал записку нашим штабным, которые при штабе и жили:

«Немедленно дайте бойцу такому-то мой пакет для майора Харламова».

Этот боец пошел в Коробки, но не зная, где находится штаб, стал неистово колотить в дверь квартиры Пылаева и перепугал хозяев и Лидочку.

Пылаев, разгневанный, что его разбудили среди ночи, снова отослал этого бойца ко мне в Пищики с запиской такого содержания:

«За ваш безобразный поступок я вас посажу на 10 суток.

Инженер-капитан Пылаев».

Боец вторично меня поднял на ноги. Я почувствовал себя плохо и физически и морально, встал и пошел будить Ванюшу Кузьмина.

— Ну, Ванюша, выручай.

Тот вскочил, быстро оделся и зашагал в Коробки. Наши бестолковые штабисты попросту оставили пакет на столе. К 7 утра Ванюша доставил его в Любеч.

Утром я отправился в Коробки. Сперва зашел в штаб и поднял там хай, стучал по столу кулаком и ругался, потом пошел к Пылаеву каяться, признался ему про день рождения. На этом инцидент был исчерпан.