Георгий Брянцев - Это было в Праге

Гоуска подошел к газете, валявшейся на полу, и отшвырнул ее ногой. Она отлетела к окну. Гоуска открыл стенной сейф. Пересмотрел все бумаги, одни из них оставил, другие сжег. Чековую книжку на швейцарский банк зашил под подкладку пиджака. Осмотрел ящики письменного стола. Главное — не оставить улик.

Отобрав из вещей самое необходимое, Гоуска набил ими два небольших чемодана и запер их на ключ. Теперь он все-таки решился дотронуться до «Руде право». Интересно, что пишут коммунисты? О, они сейчас обнаглеют, в этом нет никаких сомнений. Подходит их время.

Газета призывала народ к восстанию. Она предупреждала, что гитлеровцы замышляют разрушить Прагу, стереть ее с лица земли, и что единственная сила, которая может сорвать планы фашистов, — это сами пражане. «Прага не должна стать последней крепостью немецкой обороны, не должна быть предана опустошению и разорению. Берите пример с Парижа, откуда разгромленные банды оккупантов вынуждены были бежать еще до прихода армии освободителей, так как им угрожало сплоченное и самоотверженное ополчение народа…»

Дальше сообщалось, что Гиммлер предложил Англии и США капитуляцию, но отказался капитулировать перед Советским Союзом.

Гоуску так ошеломили все эти известия, что он не заметил, как в кабинет вошел Антонин.

— До чего же вы докатились, пан Гоуска! Вы стали покупать «Руде право», — смеясь, сказал Антонин.

— Пан Барабаш! Вот не ожидал! — Гоуска искренне перепугался. — Привет вам, привет!.. Садитесь. Давно вас не видел. Очень рад! — А в уме прикидывал: «Зачем он заявился? Не пора ли ему забыть о существовании Гоуски?» — Что касается газеты, вы правы. Докатился? Сплошное безобразие. Шел по Жижкову, а какая-то скотина сунула ее мне прямо в руки. Вы не хуже меня видите, какая анархия на улицах!

— Вижу, вижу, — проговорил Антонин, сел подле хозяина и закурил.

— Теперь можно сказать прямо и смело: наша карта бита, игра проиграна. Полное банкротство. Все здравомыслящие, буквально все бегут. Черная гвардия фюрера в первую очередь успела позаботиться о своих семьях. Вывезла их. А мы остались на бобах. Вот вы лично — что вы думаете предпринять? Обстоятельства так плохи, что нам можно говорить откровенно.

— Я человек подначальный и собой не распоряжаюсь.

Гоуска фыркнул, как раздраженный кот.

— Это никуда не годится, — возразил он. — Вы на свое начальство не надейтесь. Оно в таких случаях думает только о себе. Я вам, кажется, говорил о своих отношениях с министром Грубым. Он мне больше обязан, чем я ему. Так вот. Вчера я забежал к нему на дом. Не то что с просьбой, а вообще… проведать. Он принял меня с таким холодком, будто я пришел занимать у него деньги. Правда, потом потеплел немного. Начал плакаться на судьбу, ругать Франка и даже фюрера. Да, фюрера! Когда я спросил, что он собирается предпринять, знаете, что он мне ответил? «Приму все, что уготовала мне судьба. Рассчитываю на милость победителей». Мерзавец! Хотите, я вам скажу, где он сейчас, этот деятель нового типа?

Антонин кивнул головой. Откровенно говоря, он не придавал сейчас никакого значения болтовне Гоуски. Его интересовало не то, что собирается делать немецкий пособник Грубый, а то, где устроить людей Глушанина, — они с утра уже начнут съезжаться в Прагу.

Но последние слова Гоуски заставили его насторожиться.

— Грубый сейчас уже под Мюнхеном, в штабе Кессельринга.

— Как он там оказался? — заинтересовался Антонин.

— И это знаю. Все узнал сегодня! Вышло так. Проводив меня вчера из дому, пан Грубый отправился в Град, прямехонько к господину Франку, которого он разделал передо мной на все корки. И просидел у него почти всю ночь. С ним были генерал Клецанда, Крулеш-Ранды и еще несколько человек. Сегодня утром вся эта компания уселась в самолет и вылетела в Нейборг — договариваться с американцами, чтобы они поторапливались со своим наступлением. Они возлагают надежды на швейцарское правительство, на посредничество миланского архиепископа… В кругах Бинерта говорят, что посылка этой делегации санкционирована Гитлером. Конечно, если бы к нам пожаловали не русские, а американцы, картина была бы иной.

— Почему вы так ругаете Грубого? Чем же он вас огорчил?

— А зачем он врал мне? Неужели не мог сказать правду?

— Что вы собираетесь делать? — спросил Антонин.

— Даже затрудняюсь ответить на этот вопрос.

— Но все-таки.

— Боюсь, что поздно уже раздумывать. Я никак не ожидал такого быстрого разворота событий. За городом у меня семья, большая семья. Здесь, как видите, приличный дом. Бросить всех и всё и превратиться в какого-то отщепенца — это не в моей натуре. Вы меня, помню, предупреждали о конспирации. И правильно сделали. Я строго следовал вашему совету, и мое осторожное поведение дает основания надеяться, что наши отношения не всплывут наружу. Как вы полагаете?

— Это будет зависеть от вас самих.

— Ну, за себя я ручаюсь, — сказал Гоуска.

Антонин встал, собираясь уйти. Пришел он не к Гоуске, а к Ярославу. Но был день, и он опасался, как бы его не выследили. Поэтому он сначала зашел к Гоуске. Встреча с Ярославом теперь не могла состояться. Придется отложить до вечера.

— Мой совет: духом не падайте, — сказал Антонин на прощанье. — О вашем сотрудничестве с гестапо знаю пока только я один. Вы смело можете остаться в Праге.

«Верно, пока знаешь ты один, — подумал Гоуска, проводив гостя. — Вот именно — пока. Нет уж, друг любезный. Разреши мне думать своей головой. Теперь ты мне не указчик. Довольно мне этой опеки».

Гоуска вышел во двор, спустился в котельную и попросил Лукаша зайти в кабинет.

Когда Лукаш явился, Гоуска любезно предложил ему сигару.

— Вас, пан Блага, устраивает работа у меня?

— Не жалуюсь, — ответил Лукаш.

— А не согласились бы вы, невзирая ни на что — абсолютно ни на что! — остаться у меня еще на год?

— Пожалуй, согласился бы, — сказал Лукаш, хоть и не мог понять, куда клонит хозяин и чем вызвана его подозрительная любезность.

— Вы не будете раскаиваться, уверяю вас.

— Возможно.

Гоуска склонил к плечу свою большую голову и растянул губы в улыбке. Потом он отодвинул ящик стола, достал пачку денег и, подавая ее Лукашу, сказал:

— Вы хороший человек, пан Блага. Я вами доволен. Здесь удвоенное жалование за год. Ровно за год.

Лукаш взял деньги. Чем все это объяснить? Разве Гоуска не видит, что земля горит у него под ногами? Люди загадывают не больше, чем на неделю, а он смотрит на год вперед. И, кажется, не боится, что могут пропасть денежки.

— Я вижу, вы немного удивлены? — спросил Гоуска, следя за выражением лица своего истопника.

— Да, пожалуй.

— Я вам сейчас объясню. Мне придется уехать из Праги. На целый год. Я не могу допустить, чтобы мой дом в течение года оставался без присмотра. Вечером сюда явится мой доверенный. Он назовет себя моим кузеном и формально примет на себя управление домом. Возможно, он поселится здесь, но, быть может, решит положиться на вас и только изредка будет наведываться. Это его дело. Я разрешаю вам перебраться в дом и выбрать себе комнату по вкусу. Вот столовую, скажем. Это вас устроит?