Георгий Брянцев - Это было в Праге

Антонин остановился у небольшого домика с верандой, заплетенной вьюном. Посмотрел на номер. Он самый. Взглянул на часы — в запасе шесть минут. Но это уже мелочь, с которой можно не считаться.

Постучал, как значилось в деле: раз, два, три… пауза и еще: раз, два, три.

Послышались шлепающие шаги, кашель, загремел засов, открылась дверь, и на пороге возник ксендз Худоба.

Ко всему был готов Слива: и к тому, что Соботка окажется не таким, каким он его себе представлял заранее, и к тому, что вместо Соботки откроет дверь его жена или прислуга, и что он не застанет Соботку дома. Но чтобы у Соботки в гостях оказался ксендз Худоба — этого Слива никак не ожидал.

Не меньше Антонина растерялся и Худоба, увидев перед собой помощника командира специального отряда. Его тяжелогубый, вялый рот растянулся в глуповатой улыбке. Всегда умные, холодные и равнодушные глаза сейчас выражали и учтивость, и досаду, и тревогу, и удивление.

— Ты ко мне, сын мой? — спросил Худоба.

Антонин не знал, как держать себя.

Если бы Худоба спросил: «Я нужен тебе?» или «Ты меня ищешь?» — дело другое. Но когда вопрос поставлен так: «Ты ко мне?» — то вывод можно сделать один: Худоба здесь живет. К тому же — если он в гостях у Соботки, то почему на нем теплый домашний халат?

Так и не успев ничего придумать, Слива ответил:

— Да, к вам, отец.

Худоба пригласил Сливу войти. Прошли совершенно пустой коридор, комнату с большим круглым столом и диваном и наконец попали во вторую комнату. Кровать, письменный стол у окна, в углу треногий столик, и на нем массивная бронзовая группа. Стены с ободранными обоями. В комнате, да и во всей квартире — ничего, что говорило бы о профессии хозяина. Судя по тонкому слою пыли на стульях, на спинках деревянной кровати и на столе, здесь давно не хозяйничала рука женщины.

Слива напрягал всю свою изобретательность, чтобы найти убедительное оправдание своему появлению и как-нибудь вывернуться из неудобного положения. На помощь пришел сам Худоба.

— Как ты узнал мой адрес? — спросил он.

— Вы здесь, вероятно, недавно живете? — уклонился от прямого ответа Слива. «Что же происходит? Как попал в дом Соботки Худоба? Или здесь, в Пршибраме, две улицы с одним названием, или два дома под одним номером?»

— Давно, сын мой, — ответил Худоба. — Не в моей натуре менять насиженное гнездо.

С наигранным любопытством Слива разглядывал потолок, пол, стены, бронзовую группу на круглом столике в углу, хоть и понимал, что ведет себя подозрительно.

— Садись, сын мой, — пригласил ксендз, стряхивая полой халата пыль со стула.

Слива сел.

«Вот это влип, — беспомощно думал он. — Да как еще влип! А что, если назвать пароль? Неосведомленный человек не придаст этому никакого значения, а осведомленный немедленно ответит».

Глядя прямо в лицо Худобе, он произнес:

— Верный памяти Ахила Рати, я хочу побеседовать с вами.

Толстые белокожие щеки Худобы слегка дрогнули. Он поправил сползшие очки и сказал:

— Я не понял вас.

Слива повторил. И тогда Худоба ответил:

— Папа Пий Одиннадцатый вечно будет жить в сердцах католиков, — и опустил голову.

Все ясно. Перед Антониной ксендз Соботка! Нужна была небольшая пауза, самая маленькая. И Слива попросил:

— Дайте мне стакан воды.

Худоба вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с водой.

Пока Слива пил, ксендз пристально смотрел ему в лицо, ища объяснения тому, что происходит.

— Отказываюсь верить ушам и глазам своим, — проговорил он с нескрываемым удивлением.

Слива поставил стакан на стол, вынул из кармана визитную карточку с надписью: «Оберштурмфюрер СС Карл Ширке» (вещественный пароль) и протянул ее Худобе.

Руки ксендза дрожали. Он несколько раз пробежал глазами карточку и вернул ее Антонину. Все подтверждало, что перед ним человек гестапо, хотя Худоба и знал его как партизана.

А Слива постепенно входил в роль. Теперь надо было выяснить последнюю, но по сути дела самую существенную деталь. Но выяснить так, чтобы не вызвать и тени подозрения. Спросить прямо, кто такой Сободка, — значит дать понять, что эта фамилия ему, Сливе, неизвестна. Нельзя. Исключается. Спросить, с каких пор он, Худоба, стал зваться Сободкой, — тоже. Если Слива преемник Ширке, то он должен точно знать об этом.

— А кому-нибудь в этих краях известен ксендз Сободка? — спросил он.

Ксендз побледнел.

— Боже упаси! Сободка я только для господина Ширке… В миру меня знают как Худобу. Я здесь живу всего два года.

— Знаю, знаю, — прервал его Слива.

Теперь все его сомнения отпали. Худоба и Сободка — одно и то же лицо. Ловко! Очень ловко! Кто бы мог подумать?

Слива продолжал:

— Меня беспокоит, не просочился ли слух о том, что Худоба в самом деле Сободка?

— За себя я ручаюсь, — ответил Худоба и благообразно сложил руки на груди. — Но как ты… как вы могли стать…

— С таким же вопросом я могу обратиться к вам, — ответил Слива. — Я пришел не за этим. Господин Ширке несколько дней назад умер…

Худоба осенил себя крестным знамением.

— Да, он был тяжко болен.

— Теперь встречаться с вами буду я. Меня интересует, какие задания вы сейчас выполняете.

— Понимаю, понимаю, — пробормотал ксендз, ставя стул против стула, на котором сидел Слива.

Он рассказал, что после свидания с Ширке (а оно имело место почти месяц назад) он исповедовал несколько тяжело раненных партизан. Они сообщили адреса своих близких. Правда, такие сведения Ширке считал мелкими. Но вот два дня назад умер у него на руках партизанский разведчик Крамар. Умирая, он обратился к ксендзу с просьбой найти его сына в Клатове. Тут наклевывается нечто заслуживающее пристального внимания. По мнению Худобы, сын Крамара живет на нелегальном положении. Крамар дал несколько адресов, по ним ксендз сможет найти сына Крамара и передать ему маленький крестик. Возможно, это и не его сын. Сам Крамар часто ходил по заданию отряда в Пльзень, Кладно и, кажется, даже в Прагу. Возможно, что сыном он именует своего человека.

Худоба подошел к столу, вынул из ящика молитвенник, перелистал его и показал маленький медный крестик, какой крестьяне обычно носят на груди.

— Этот крестик может дать нам в руки несколько католиков, а уж одного наверняка.

Он сказал это умильно, с улыбочкой, и Слива подумал, что, кажется, еще не встречал человека, в такой мере заслуживающего веревки, как этот сидящий перед ним святой отец. И как только земля держит такое чудовище!

— Все адреса у меня здесь, — Худоба взмахнул молитвенником. — Я их вам сейчас выпишу.

Ксендз сел к столу, достал чистый листок бумаги и принялся за работу.

«Да, этот пострашнее Гоуски, — думал Антонин. — Тот занимается какими-то Крайнами, Сыровыми, Гайдами, а этот божьим крестом проложил дорогу к сердцам и душам людей, жертвующих жизнью за счастье родины. Убить его сейчас дело не сложное. Перед смертью можно допросить. Под пистолетом он все выложит. У предателя не хватит ни сил, ни волн, ни мужества скрыть свои преступления. Сколько таких негодяев видел я в лагерях! Стоило только намекнуть предателю, что жизнь его в руках другого, и он готов на все. Но разоблачить и уничтожить его — это еще не главное. Надо открыть глаза партизанам, показать им этого святого предателя и сказать: „Вот кому вы доверяли свои сердечные тайны! Отпуская вам грехи, которых вы не совершали, обещая вам царство небесное, этот святоша предавал вас и близких вам людей, предавал дело, за которое вы проливали кровь. Вот кто скрывался под черной сутаной! Судите его сами“. А исповедовать предателя должен Глушанин. Это он первым заговорил о том, что неосмотрительно пускать ксендза в расположение партизан. Это он поставил вопрос о перебазировке отряда после операции на островах и о сохранении в строжайшей тайне имен схваченных гестаповцев».