Мкртич Саркисян - Сержант Каро

Каро с удивлением смотрит на меня.

— Значит, быть фанатиком — это хорошо. Я тоже такой… К примеру, прикажут умереть — умру сразу, тоже долго думать не стану. Ты этих фрицев фанатиками не называй, они просто обманутые все. Гитлер их просто купил своими обещаниями.

— Но ты не можешь убивать детей. Разрушать дома, сжигать людей ты не можешь, Каро. Фрицы — это фанатики, которые делают зло.

— Нет, нет, они не фанатики. Слово «фанатик» очень уж по вкусу мне пришлось. Но теперь ответь мне прямо: воевал бы человек в этом аду, не будь он фанатиком?

На такой вопрос не в момент ответишь. Я молчу.

— Ну как, воевал бы? — спрашивает он с победоносным видом.

— Кто его знает, наверное, и мы фанатики, но фанатики, делающие добро.

— Да, да, конечно. Мы — фанатики, а фашисты — подкупленные люди. Они не нынче-завтра очнутся и увидят, что всё, чему их учили, — вранье. Они обманутые все, ты знай это, мой младший брат. Им заморочили головы. Ни с чем они останутся, шыш с маслом под конец получат… Говоришь, плохо быть фанатиком. Нет, насколько я понял, нужно быть фанатиком. К примеру, было бы хорошо, если бы наши союзники фанатиками были. И нам полегчало бы, и война скорее бы кончилась… У лорийцев, помнишь, притча есть такая? Жена упала в воду и мужа на помощь зовет, а муж бежит дурак дураком по-над берегом и горланит: «Не бойся, не бойся, я рядом». Спрашивается: жене-то утопающей какая польза от того, что он рядом? Так и наши союзнички сейчас поступают: нас подбадривают, а сами в сторонке держатся. Хорошо еще, что мы не тонем, земляк, а то в положении жены оказались бы.

— Ладно, перейдем к другой теме, с тобой спорить нелегко, — капитулирую я.

— Перешибить Каро — дело трудное, — говорит сержант, улыбаясь. И потом: — Хочу тебе что-то сказать, только не обижайся. Напиши, пожалуйста, моей Назик письмецо, такое, чтобы на стихотворение твое походило: и любовным было, и дух поднимало.

Без дальних разговоров достаю из своей полевой сумки лист бумаги и карандаш.

— Диктуй, — говорю я, — без тебя не смогу.

Каро устремляет на меня беспокойный взгляд. От волнения у него отнялся язык. Он пересаживается на чурбак и прислоняется спиной к стене окопа.

— Когда говорю, кажется, будто все, что говорю, могу и написать. Но как только беру карандаш и бумагу, все слова из головы выскакивают. Диктовать, значит… Ну, начнем так: «Первым делом»… Нет: «Во первых строках моего письма посылаю тебе поклон, Назик-джан…» Погоди, лейтенант, если бы ты писал своей жене, как бы ты начал?

— «Назик-джан, дорогая моя…» — предлагаю я.

— «Назик, дорогая…» Это правильно, пиши.

— Дальше?

— «Истосковался я по тебе…» Но ты найди другие слова, самые лучшие, самые красивые.

— «Тоска моя по тебе с каждым часом все больше делается, подобно реке во время половодья».

— Это хорошо, но Назик не поверит, что это я придумал: знает, что не мастер я на цветистое слово.

— «Тоска моя по тебе морем стала, жена…»

— И впрямь морем стала, — ни дна у нее, ни краю. Так и напиши.

— «Как мне целое море в одно письмо вместить? — уже с воодушевлением продолжаю я. — Считай, что мое письмецо — только малая капелька этого бескрайнего, бездонного моря».

— Вай, золотой ты мой, брат брата моего, так и напиши!

— «Твоя любовь, Назик, — и сила моя, и вера, и крылья мои. Твоя любовь делает меня героем».

— До слова «героем» хорошо. Какое мне дело до геройства? Я не хвастун.

— «Твоя любовь ведет меня в бой».

— И так того… больно громко, чуть тише — было бы лучше.

— «Твоя любовь бережет меня и хранит».

— Согласен. Любовью Назик живу. Это верно.

— «Назик-джан, — продолжаю я, — хочу, чтобы твои глаза всегда были сухими и чтобы в твоей улыбке печали не было».

— Нет, печаль все равно будет… Напиши вот что: «Твои глаза всегда перед моими глазами, твоя душа всегда в моей душе, Назик». Видишь, как здорово!

— Написать о твоих «охотничьих» делах?

— Не надо. О моей любви пиши, я ведь никогда не объяснялся в любви. Ей тоже не объяснялся. Да, спроси о детях, здоровы ли они? Не изводят ли мать?

Битый час я объясняюсь в любви и расспрашиваю о близнецах Карс.

— Потом, — говорит сержант, — вот что напиши: «Сообщаешь, мол, идет мобилизация ишаков». Да, да, лейтенант, ты зря на меня покосился. В горах Кавказа — война, но танки и всякие другие машины так высоко подниматься не могут, верно? А ишак — это благородное, бедное животное — и сам на любую гору взойдет, и оружие куда хочешь доставит. Стало быть, никакой ошибки тут нет, как видишь.

— Хорошо, понятно.

— Раз понятно, пиши: «Назик-джан, сообщаешь, мол, идет мобилизация ишаков, но о нашем ишаке ничего не пишешь — взяли его или нет? Это раз. Во-вторых, если тебе трудно приходится, Назик-джан, если хлеб на исходе, продай корову или обменяй ее на пшеницу, бог милостив, лишь бы наши детишки не голодали».

— Диктуй дальше.

— Про брата моего, Саро, расспроси. Пиши: «Давно не получаю от Саро писем, если вы получаете, сообщи мне, где и как он». Эх, Саро, Саро, богатырь Саро!.. Жизнью своей ему я обязан, не брат я старшего брата моего, а сын его. Так и напиши.

— Диктуй дальше.

— Что же это такое? Если я должен диктовать без конца, то зачем я попросил у тебя помощи?.. Теперь перепиши свое любовное стихотворение и добавь, что я всем кланяюсь. Постой… Сперва спроси, как односельчане мои поживают, мне это интересно.

— Все. Точка, — говорю я спустя минут пять.

— Большое тебе спасибо. Теперь дай мне это письмо, его списать надо, не то увидят незнакомый почерк, подумают, что я протянул ноги и кто-то родных моих утешить захотел. Верно?

— Верно.

— Тогда дай спишу…

Вечереет. Каро еще мучится над своим письмом, взвешивает каждое слово, снова и снова переделывает каждую фразу. На позициях тихо. Лишь дальнобойная артиллерия противника через долгие промежутки времени посылает в сторону наших окопов по два-три снаряда, которые разрываются где-то позади нас. Одинокое, скорбное дерево своими когтистыми сучьями впилось в кровоточащий закат.

Солнце вот-вот скроется за дальним лесом, и лес чернеется над чертой горизонта, как скучившееся стадо буйволов.

Враг продолжает отступать. И мы уже заняли очередную деревню. Утопающие в зелени дворы и избы обложены тяжелым черным дымом. Некоторые подразделения еще преследуют откатывающихся назад немцев. Батальон обескровлен. Его личный состав насчитывает всего три десятка человек. Нам приказано помогать жителям деревни тушить пожары. Этот приказ встречен с радостью: хотя бы две-три ночи хорошо поспим, отмоемся. Проклятые насекомые едят нас поедом.

— Несколько дней будем отдыхать, — говорю я Каро.

— Война есть война, земляк, — почесывая спину, говорит сержант. — А вша ничем не лучше фашиста… Смерть вше!