Павел Вишнев - Орден

Кто-то крикнул:

— Пожар на корме!

«На корме!? — похолодел Гурька. — Там глубинные бомбы. Если они начнут рваться, то все полетит к черту!»

Деревянный настил кормы покрылся трепещущими языками пламени. Они подкрадывались к бомбосбрасывателям, лизали раскаленный металл. В густом дыму Гурька едва нащупал рычаг бомбосбрасывателя. Потянул, но огонь уже успел сделать свое дело — рычаг не действовал, может, его заклинило осколком? Сбросить бомбы за борт, не дать соприкоснуться с ними огню — единственное спасение корабля и всего экипажа.

Гурька откинул заднюю решетку бомбосбрасывателя и вытолкнул рукой первую бомбу, затем вторую, третью… Стараясь не дышать, он снова шагнул в огонь. Совсем рядом, у борта, плескались волны. Сделай два-три шага, прыгни за борт, и не будет удушья, обжигающего тело пламени. Ты спасешься, но погибнут другие. Второй бомбосбрасыватель действовал исправно. Задыхаясь в горячем дыму, он все нажимал и нажимал на рычаг, пока и вторая серия не оказалась за бортом. Все это он делал, ничего не замечая вокруг, не чувствуя боли ожогов. Внимание было поглощено бомбами, которые могли взорваться в любую секунду. Он слышал какие-то голоса, но не придавал им значения и продолжал выкатывать одну бомбу за другой. Вот и последняя. А дальше ничего не стало для Гурьки: ни выстрелов, ни моря. Он потерял сознание.

…В себя Гурька приходил постепенно. Глаза его смотрели, но сознание еще не вернулось. Он даже не отдавал себе отчета, что видит потолок. Где-то внутри его, в голове что-то медленно проворачивалось, словно в машине после команды «Провернуть моторы!» И вот провернулось, он осознал, что лежит в палате, а вокруг него много коек и какие-то неразборчивые слова. Кто-то бредил.

Ясность звуков пришла позднее. Тогда он услышал стоны, тяжелый кашель. Сколько лежал так, не знает. Хотел подняться и не мог. Сознание опять покинуло его. Когда он очнулся, увидел над собой склонившуюся девушку в белом. Она смотрела на него улыбающимися глазами. Почувствовав, что сейчас снова упадет в пропасть, Гурька закрыл глаза и, чтобы миновать страшного падения, внутренне притих и затаился. Боли не было. Был страх перед невидимой, но несомненно существующей рядом пропастью.

Потом страх прошел, он снова открыл глаза. Девушки рядом не было. Она стояла около другой койки и смотрела на градусник. И чем больше Гурька всматривался в нее, тем больше убеждался, что видел ее раньше, но где, так до конца вспомнить и не смог. Незаметно уснул. Проснулся вечером. Под потолком горела лампочка, на окнах спущена светомаскировка. Девушка сидела возле небольшого столика и что-то писала. Гурька вгляделся в ее черты и наконец узнал:

— Фая!

Ему казалось, что он крикнул во весь голос, а на самом деле прозвучал только чуть слышный стон. Он хотел поднять левую руку, чтобы обратить на себя внимание девушки, но сумел лишь едва пошевелить пальцами. Она подошла к нему, наклонилась. Гурька почувствовал легкое дыхание. И снова все исчезло.

Утром его разбудили кашель и стоны. Палата просыпалась. Кто-то ворчал, кто-то ругался. Фая разносила градусники, давала таблетки и порошки, делала уколы. Кто-то пошутил:

— Спасибо, сестричка, в старую дырку попала.

Фая увидела открытые Гурькины глаза и сразу поспешила к нему:

— Очнулся?

— Ага.

— Ты лежи спокойно. Не пытайся вставать. Доктор не велел.

Гурька хотел сказать «хорошо», но получилось только едва уловимое шипенье.

— И не разговаривай. Не надо. Я тут все время рядом буду. Если понадоблюсь, толкни ногой вот этот колокольчик.

— Ты не расстраивайся, — говорила Фая, поправляя на нем одеяло. — Лежи спокойно. Пить хочешь?

Гурька качнул ресницами. Она принесла в белой глиняной кружке воды, подняла его голову и напоила. Кажется, вода никогда не была такой вкусной.

— Я пойду раздавать лекарство, а потом подойду. Умою. Накормлю.

Она отошла к другим раненым, а он все время смотрел на нее, повернув голову набок. Левую руку он чувствовал пс боли. Правая лежала как бы мертвой.

Фая пришла к нему с водой и ватой и стала обтирать лицо. Насухо вытерла полотенцем. Потом принялась кормить гречневой кашей, единственной из всех каш, которую Гурька любил раньше, но которая теперь показалась невкусной. Он не смог ей есть. Запил двумя глотками компота. Теперь ему все время хотелось пить.

К концу завтрака так устал, что лоб покрылся потом. Она вытерла его концом полотенца и ушла кормить другого больного.

В ту ночь он уже не мог уснуть…

Левая рука заживала быстрее, а правая только начинала двигаться. Манило на улицу. Там, в скале, было отвоевано у камня еще помещение для новых тяжелораненых, поступавших в дни больших потерь. Они могли рассказать о самых последних боях. И Гурьку тянуло туда, но выходить из госпиталя ему не разрешали.

Рана в правом плече упорно не заживала. При каждом обходе лица врачей становились все озабоченней. Они вертели его правую руку, кажется, ожившую, выздоравливающую, кололи ее иглой, потом говорили: «Хорошо, молодой человек» — и уходили.

Фая всегда называла его, как и остальных, не по имени, а «больной». Однажды она пришла и сказала:

— Больной, надо готовиться к операции.

— Да я давно готов. Кромсайте!

— Не надо волноваться, больной.

— Я и не волнуюсь. С чего ты взяла? Когда на стол?

— Завтра в девять.

Гурька, конечно, побаивался новой операции, а больше всего того, как бы врачи не оттяпали ему правую руку.

Фая пришла за полчаса до операции и сделала ему укол морфия. Настроение у него улучшилось, и он совсем бодро отправился в операционную. При местной анестезии ему еще раз почистили рану. После этого дела пошли на поправку быстрее. Врачи заставляли больше тренировать руку, делать разные движения, шевелить пальцами. Фая массировала, а иногда просто гладила ее, и ему это было приятней массажа.

Наконец наступил день выписки. Последний осмотр, подготовка документов — все это казалось бесконечно долгим, хотя он понимал, что какая-то частица его уже определенно останется здесь. Поэтому расставанье с госпиталем было и радостным и печальным. Фая тоже ходила печальная. Между ней и Гурькой не произошло никакого объяснения. Гурька не решился сказать ей то, что в шутку за него сказал его сосед. Тот однажды прямо заявил Фае:

— Захаров-то, сестренка, влюбился в тебя. Сам признался.

— Что ты врешь? — застеснялся Гурька. — Ничего я тебе не говорил.

А Фая при этом даже не смутилась. Она посмотрела на него с укором, словно хотела этим взглядом сказать: «Чего же ты оправдываешься, дурачок гы этакий?»