Идиля Дедусенко - В «игру» вступает дублер

Думать о будущем Гук не любил. А что о нём думать, если утром не знаешь, доживёшь ли до вечера? Но для того, чтобы всё-таки не оборвалась преждевременно его молодая жизнь, он и вертелся, ревностно выполняя поручения новых хозяев.

Иногда в памяти всплывало прошлое. Вот с этим было хуже. Оно беспокоило, терзало мелкими укорами. Он отгонял их от себя, как назойливых мух, но они, эти образы прошлого, настойчиво лезли в голову. И прежде всего мать.

Виктор её любил и жалел всегда. Он это ещё помнит. Ей приходилось кочевать вслед за мужем-геологом, и они никогда не имели насиженного гнезда. Мать то и дело упаковывала и распаковывала вещи. До тех пор, пока не началась война. К тому времени они снова приехали в Подмосковье, где Виктор когда-то учился в пятом классе один год, вернее, даже неполный год.

Поселившись опять в Подмосковье, Виктор устроился работать в контору химического завода и заочно завершал учёбу в институте иностранных языков. Началась война – его взяли в армию переводчиком. Отец тоже ушёл на фронт. Мать осталась одна в чужом ей Подмосковье.

В плен Виктор попал не в бою, а вместе с машиной, на которую налетели немецкие мотоциклисты. Куда делись водитель, майор и подполковник, не знает, а сам на допросе сразу же стал отвечать на немецком языке и заявил, что готов служить истинной родине, так как по происхождению немец, – он уже был наслышан о пытках, а боли совершенно не переносил. После нескольких гнусных проверок его оставили переводчиком в армии фон Клейста, а затем перевели в гестапо. Конечно, может случиться, что на допрос приведут отца… Но зачем же думать об этом? Пока не привели, и, возможно, он никогда не попадёт в плен.

Виктор подошёл к небольшому дому с закрытыми ставнями, бросил беглый взгляд вокруг и уверенно открыл дверь. Спустя две-три минуты от стены дома, стоявшего напротив, отделился человек, быстро пересёк улицу и скрылся за той же дверью. Это был Зигфрид.

В комнате, куда вошёл Зигфрид, его глазам представилась такая картина: Чернов сидел верхом на Гуке, Василий, лицо которого наполовину закрывала косынка, вязал его, ругаясь:

– Чёрт паршивый, ещё кусается!

Девица, вжав голову в плечи, застыла в кресле, сидя спиной к Зигфриду. В квартире всё говорило об относительной состоятельности и даже пахло хорошими духами. Василий, управившись с Гуком, увёл девицу в соседнюю комнату. Чернов помог Гуку подняться. Тот ещё не совсем пришёл в себя, растерянно и зло озирался.

– Что, не ждали? – весело поинтересовался Николай.

Гук молчал, облизывая пересохшие губы.

– Дай ему воды, – посоветовал Зигфрид.

– Так это вы устроили? – догадался Гук. – Боже, какого я свалял дурака!

– Вы уверены, что не сваляли дурака много раньше? – со значением спросил Зигфрид.

– Развяжите мне руки. Не могу же я пить по-собачьи.

Зигфрид, наливая воду в стакан, спокойно ответил:

– Сразу видно, что вам, Виктор Гук, не приходилось быть связанным, иначе умели бы пить, как вы выразились, по-собачьи.

– Вам-то что за дело! – обозлился Гук.

Чернов развязал ему руки, придвинул к нему стул и опять весело заявил:

– А теперь вы должны развязать свой язык!

– Кто вы такие?

– Вначале объясните смысл фразы насчёт того, что вы сваляли дурака, – сказал Зигфрид.

Гук, отпив воды, криво улыбнулся:

– Когда вас допрашивал обер-лейтенант Фишер, я подумал, что вы не тот, за кого себя выдаёте. Мне знакомо ваше лицо, но не могу вспомнить, почему. Решил пока не говорить, выждать, а потом продать подороже. А надо было сразу сказать! Тогда бы не сидел вот тут, как дурак!

– Ну, если бы вы опередили и «продали» меня подороже, вам бы тоже не поздоровилось.

– Не понимаю.

– Перестаньте притворяться!

– Но я слишком маленький человек и не понимаю, что вам от меня нужно.

– Что нужно, скажем, но прежде хочу предупредить: надеемся на ваше благоразумие.

– А на чьё благоразумие могу я надеяться? Где гарантия, что вы меня не прикончите?

– Мы рук марать не станем. Это сделают немцы, причём с особой жестокостью – они страсть как не любят предателей.

– Как вы это сделаете?

– Перешлём им компрометирующие вас материалы, и они с вами расправятся.

– Мне надо подумать. Дайте хоть пару дней.

– Не дадим.

– Чего вы добиваетесь?

– Поначалу нас устроят сведения о структуре гестапо, полиции безопасности, о руководителях и тайных агентах.

– Можете не продолжать! Ничего я вам не скажу!

– Вот интересно, на допросе у фашистов ты тоже вёл себя так же смело? – с явной издёвкой спросил Чернов.

Зигфрид закурил папиросу и тихо сказал:

– Будете молчать – вам отсюда не выйти.

Гук опасливо покосился на Чернова, ставшего за спиной.

– Что получу взамен? – стал торговаться он.

– Жизнь и прежнее положение у немцев, – ответил Зигфрид. – Разве этого мало?

В комнате наступила тишина. Старинные часы на стене отстукивали время. Казалось, что под это мирное тиканье трое молодых людей просто разговаривают, отдыхая. Наконец Гук, облизнув тонкие губы и прищурив жёлтые кошачьи глаза (ну прямо как в детстве!), решительно сказал:

– Пишите!

– Я вижу у вас авторучку, – сказал Зигфрид. – Вот бумага. Пишите сами.

– Торопитесь? – со свойственным ему ехидством спросил Гук, доставая авторучку, и Чернов подумал, что он не только трус, но к тому же наглый.

– Это в ваших интересах, – парировал Зигфрид. – Вы что, забыли про даму в соседней комнате? Кстати, как вы ей объясните, что здесь произошло?

– Ещё не знаю, – сказал Гук. – Придумаю какую-нибудь историю. Да и просто прикажу молчать. В общем, вам нечего беспокоиться.

Пока он писал, Зигфрид внимательно читал, стоя у него за спиной, потом сказал:

– Теперь подпись, только отчётливо.

Гук нервно отодвинул бумагу.

– Вот теперь вы совершенно свободны и можете развлекаться. Но не забудьте, что нам ещё потребуются списки заключённых, а также подозреваемых лиц. Подготовьте к следующей встрече. Да не тяните.

Итоги операции и возможные её последствия обсуждали в «берлоге» у Петровича.

– Ну, как по маслу! – дожёвывая хлеб с тушёнкой, радовался Николай. – Даже не ожидал такой удачи в понедельник! Ну и скользкий тип! Как ни крутился, а собственной рукой написал информацию. Это ж такой вексель выдал! Теперь можно доить его, как корову.

Чернов довольно рассмеялся.

– Я вот всё думаю, почему он на допросе в кабинете директора не сказал о своей догадке? – задумчиво проговорил Зигфрид. – Тогда бы, возможно, моя песенка уже была бы спета. Наверняка сразу бы взяли. Почему же он не сказал? Всё-таки не узнал?

– Ясно, почему, боялся. Знает же, что ему это с рук не сошло бы.

– Пожалуй, – согласился Зигфрид. – И всё-таки не верится, что у него не осталось ни капли сожаления о содеянном. Предательство – груз тяжёлый. А ведь у него мать дома осталась. Может, выяснить, знает ли она, что её сын оказался на службе у фашистов? Наверное, думает, что погиб или страдает в плену. Так сказать ей правду. Пусть напишет ему хорошее письмо, которое мы могли бы использовать, чтобы и в дальнейшем заставить его работать на нас. Пусть задумается над своим положением.