Георгий Жуков - Один МИГ из тысячи

С переднего края моментально сообщили, что последней из «чаек», пикировавших на мост, удалось разрушить понтонный мост. Командир вызвал Труда:

— Вы пикировали последним?

— Я, — ответил Андрей.

— Молодец! — сказал майор. — Хвалю за меткость.

Андрей хотел было рассказать правду, но побоялся, что над ним станут смеяться. Только два года спустя, когда ему было присвоено звание Героя, он открыл друзьям тайну «сверхметкого удара», нанесенного им 20 августа 1941 года.

Около трех недель дрались за переправы через Днепр летчики пятьдесят пятого. Один лишь Грачев за это время сумел уничтожить ударами своего «илюшина» шесть танков, четыре бронемашины, восемьдесят автомобилей, девять орудий, шестнадцать мотоциклистов и перебил до батальона пехоты. Стойкое сопротивление советских войск в низовьях Днепра опять путало планы гитлеровского командования. Сломить это сопротивление фашистам было тем труднее, что в тылу у них стояла, ощетинившись пушками, Одесса, оттянувшая на себя почти всю румынскую армию, и немало немецких дивизий.

Одесса оборонялась мастерски. Об этом с восхищением рассказывал добравшийся, наконец, в полк капитан Масленников, отходивший к Одессе вместе с техниками, чтобы спасти имущество полка. Масленникову пришлось пережить много приключений на обратном пути. Он плыл на пароходе «Райкомвод», до отказа загруженном снарядами. Предполагалось, что пароход успеет проскользнуть в Херсон, чтобы сдать эвакуируемые из одесских складов боеприпасы нашей артиллерии, готовившейся оборонять днепровский рубеж. Но вечером в Очакове пароход остановили: в Херсоне уже были гитлеровцы.

Старинный город горел. Фашисты безжалостно бомбили его. На рейде медленно тонул охваченный пламенем теплоход «Полина Осипенко», на котором пытались эвакуировать женщин и детей из Николаева и Очакова. Завидев новое судно на рейде, вражеские пикирующие бомбардировщики обрушились на него, и Масленников почувствовал себя очень худо при мысли о том, что трюмы «Райкомвода» забиты снарядами. Но зенитчики корабля, лихие, отлично натренированные артиллеристы, так ловко поставили огневую завесу, что у него немного отлегло от сердца. Один за другим зенитчики сбили два гитлеровских самолета. Тем временем капитан «Райкомвода» приказал опустить шлюпки для оказания помощи горящему теплоходу. С борта «Полины Осипенко» доносились душераздирающие детские крики. Шлюпки, рыбачьи лодки, наспех сбитые плотики сновали между тонущим судном и берегом лимана, высаживая спасенных женщин и детей на пустынную Кинсбурскую косу. Эта страшная ночь, озаренная пожарами и наполненная грохотом орудий и свистом бомб, надолго запомнилась Масленникову...

Закончив спасение пассажиров погибающего теплохода, «Райкомвод» ушел на юг, чтобы разгрузиться в одном из крымских портов. Масленников же и его спутники остались на Кинсбурской косе, наняли у хуторян пару быков и потащились по зыбучим пескам искать свой полк, затерянный где-то на Левобережье. В Геническе они нашли Жизневского с его питомцами и оттуда уже добрались в Чаплинку.

Теперь Масленников работал с утроенной энергией, стараясь наверстать утерянное время. Он опять с помощью местных советов налаживал службу наблюдения и оповещения. Стремление вынести посты наблюдения как можно ближе к переднему краю привело его в один из самых критических дней обороны на Днепре в Каховку.

На улицах города было пусто. Гитлеровцы били из-за реки прямой наводкой по чистеньким уютным домикам, окруженным густыми садами. С бестолковым гоготаньем метались стада гусей, брошенных хозяевами. Кое-где к небу поднимались столбы дыма. В безветрии пожары разгорались медленно, но тушить их было некому.

Масленникову вспомнилась песня о горящей Каховке, которую перед войной часто певали в полку, вспомнилось, как он на баяне подыгрывал голосистому Дьяченко, и горький ком шевельнулся в горле: мог ли думать он когда-нибудь, что вот и ему придется очутиться в горящей Каховке?!

У кладбища его окликнули:

— Григорий Тимофеевич, ты?..

Капитан обернулся и увидел начальника связи той самой пехотной дивизии, которая три недели подряд прикрывала Бельцы. Летчики тогда не раз выручали эту дивизию, и их принимали там, как родных. Друзья расцеловались. Потом начальник связи дивизии озабоченно спросил:

— Ты-то как сюда попал?

— Хочу ставить пост наблюдения.

— А ты знаешь, что фашисты уже на этом берегу? Постой, а где ваши самолеты? Может, еще раз выручите? Пойдем-ка, пойдем к командиру...

И в это мгновение они оба упали в пыль: где-то совсем рядом разорвались одна за другой три мины. Явственно послышался рокот пулемета. Приятели перебежали на кладбище, где помещался командный пункт штаба дивизии.

Черный от бессонницы, хмурый, с воспаленными глазами, командир дивизии сдвинул со лба каску и сердито сказал Масленникову, словно тот был виноват во всем:

— Вот здесь. — Он показал пальцем на карте, лежавшей у него на коленях. — Вот здесь сейчас тридцать пять немецких катеров высаживают десант. Их прикрывают минометы, — это вы сами чувствуете. Пусть ваши бросят сюда все, что могут.

Масленников козырнул, вскочил на мотоцикл и умчался в полк. Через десять минут в воздух поднялось все, что могло летать. К счастью, в этот день из Москвы вернулись на новых «МИГах» Покрышкин, Фигичев, Селиверстов и еще семеро летчиков. Теперь на немецкие катера можно было обрушить мощный огонь. Полк честно сделал свое дело, и гитлеровцы дорого поплатились за форсирование Днепра у Каховки. Но полностью очистить захваченный ими плацдарм уже не удалось: немцы проникли в район каховского кладбища и после неравной жестокой рукопашной схватки закрепились там.

Вечером летчики сидели в вишневом саду у хаты, где помещался штаб. Порывы упругого теплого и влажного ветра трепали в темноте податливые ветви деревьев. В иссиня-черном небе вспыхивали и гасли зеленовато-желтые зарницы. Глухо перекатывался артиллерийский гром. И, словно спугнутые этим громом, с неба срывались падающие звезды.

— Воробьиная ночь, — глухо вздохнул Селиверстов. — Не успеешь оглянуться — и осень подкатит. Грязь, слякоть. Паши ее носом в темноте. Эх!..

Кто-то вдруг возразил:

— Это что — здешняя темень. Тут дело простое, деревенское. А вот в Москве небось... В Москве-то горше!.. Она к свету привыкла. А сейчас что?.. Хоть бы ты, Покрышкин, рассказал, а то сидишь сова-совой!

Саша недовольно пошевелился: он не любил, когда над ним подтрунивали.

— Что ж, Москва — всегда Москва! Конечно, трудно там... Ночью — бомбы, стрельба. Днем — работа. А все-таки заговорил я с одной девчонкой с завода, и хоть злая она, невыспавшаяся, усталая, а как гаркнет на меня: «Что вы там с фашистами чикаетесь? Небось до самой до Москвы доплететесь? Так мы здесь им сами холку наломаем, а вам — вот!» И язык показала. Вот как!