Георгий Жуков - Один "МИГ" из тысячи

И сразу перешел к делу:

— Кто там ведет группу?.. Труд?

— Так точно. Повел шестерку, — ответил подполковник.

— Нормально?

— Нормально. Немцев в воздухе нет. Вот только Еремин летал на охоту, сбил «хеншеля», а так ничего больше не нашли.

— Еще что?

— Ведем стрельбы на полигоне.

— Поехали, Клубов, посмотрим. И вы с нами, если хотите...

Летчик с обгорелым лицом встал из-за стола, и мы втроем сели в машину. Полигон был недалеко. Мишени обозначены дерном и посыпаны песком. Рядом — белый квадрат. Летчики по очереди пикируют и бьют по мишеням из пулеметов и пушки. Покрышкин, засунув руки в карманы рыжей летной куртки, придирчиво следит за ними, делает какие-то пометки в блокноте. Потом мы возвращаемся к Крюкову.

Труд со своей шестеркой уже сел. Это долговязый, не очень складно скроенный смазливый паренек с хитрющими глазами. На груди у него тоже Золотая Звезда Героя. Он по всем правилам подходит к Покрышкину и докладывает, что водил шестерку молодых пилотов к Сандомиру и дальше к линии фронта, самолетов противника не встретил, полет прошел нормально.

— Ладно, — хмуро говорит Покрышкин. — Только болтаешь в воздухе многовато. — Потом, повернувшись к Крюкову, спрашивает: — Кто еще не летал? Березкин? Давай выпусти его. Но пусть горючее экономит. Минут на двадцать. Может, найдет поживу...

Вечером в полуразрушенном помещичьем доме, где живут летчики 16-го полка, мы смотрим ветхий, неимоверно изодранный фильм «В старом Чикаго» — приехала кинопередвижка. Летчики стоят и сидят на полу высокого зала с закопченными портретами каких-то вельмож на стенах. Из разбитых окон дует.

Это будни фронта в пору затишья. В тылу, с увлечением следя за сводками, где все чаще фигурируют сотни отбитых у врага населенных пунктов, тысячи взятых в плен солдат и огромное количество захваченных трофеев, мы плохо представляли себе вот такие томительные дни и ночи, когда люди не знают, как им убить неожиданно освободившееся время. Нет новых фильмов, почти нет книг, нет артистов. Тоска!..

Вдруг сзади слышится шум. Это энергичный комсомольский работник дивизии Ирина Дрягина геройски привела пешком по грязи из самого Тарнобжега небольшой духовой оркестр. Последним притащился, отдуваясь и вздыхая, маленький взъерошенный паренек, изнемогавший под тяжестью огромного барабана. Услыхав, как музыканты начали настраивать свои инструменты, пришагал и Покрышкин, освещая себе путь карманным фонариком.

— Хватит кино! «Сербияночку!» — крикнул Андрей Труд.

И вот уже зажжен тусклый свет, побрызган пол, запели медные трубы, и... пошла писать губерния!.. Кто пляшет с санитаркой из соседнего госпиталя, кто с официанткой из столовой, а кому не хватило дамы — со своим братом-истребителем. Звенят ордена и медали, слышится смех, шаркают грубые кирзовые сапоги, взвивается к потолку крепкий дым махорки, и строгим ястребиным оком глядит с порога начальник политотдела Мачнев — не перехватил ли кто, случаем, сегодня вечером лишних сто граммов?

Я внимательно приглядываюсь к людям, с которыми мне предстоит провести не одну неделю, — как- то сложатся у нас отношения, сумеем ли мы найти общий язык?.. И, словно угадывая мои мысли, трогает меня за рукав коренастый летчик с обожженным лицом, с ним встретились мы на аэродроме.

— Что задумался? Думаешь небось, как с этим геройским народом жить будешь, как к ним ключи подбирать? Ничего, ты не смотри, что на них столько звезд: они только в первый день глаза слепят. Пойдем-ка ко мне наверх.

Клубов жил в необычайно неуютной, холодной комнатушке, в башне этого полуразбитого помещичьего дома. На колченогом столе отчаянно чадила «Катюша» — фитиль, вдетый в сплющенную медную гильзу от зенитного снаряда, наполненную бензином. Окно забито фанерой. Капитан налил в треснутые стаканчики розоватого спирта и, пожелав мне успеха в работе, заговорил о том, что, видимо, давно лежало у него на сердце:

— Значит, хочешь писать о героях... Подожди, я понимаю, — всех вас сюда за этим и посылают. Конечно, дело нужное. В песне вот мы пели до войны: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». Да, вроде было все очень просто. А потом оказалось совсем не просто. И вовсе не любой героем может стать. Верно? Только ты не подумай, будто я хочу сказать: вот мы какие, а больше никто так не может. Нет, может. Но что надо сделать, чтобы и он смог? Вот ты об этом и расскажи, если сумеешь.

Клубов замолчал и пристально посмотрел на меня своими красивыми, немного печальными светло-карими глазами. Когда он горел в самолете, очки и шлем спасли ему верхнюю часть лица, и теперь она резко контрастировала с изуродованными щеками и носом.

— Вот, когда некоторые пишут, — продолжал он, — все вроде получается очень просто: взлетел, сбил, сел, опять взлетел. Даже красиво! Ас, мол, и тому подобное. Вот Покрышкин уже шестой десяток добивает — это верно. Ну, и у меня и у других немало есть на счету. А почему многие из наших, и даже очень хороших ребят, не только ни одного фашиста не сбили, но сами в первом же бою погибли? Выходит, не любой становится героем?.. Но я опять тебе говорю: это не для прославления избранных, нет! Я к тому, что история с асами не нами придумана. Она к нам с той стороны пришла, — Клубов махнул в сторону фронта. — Это они завели моду летать с чертями да с тузами пик на фюзеляже, и кое-кто из наших обезьянничать стал. А Саша Покрышкин — хоть он и полковник и комдив — для меня все равно Саша, потому что он настоящий боевой товарищ. Так вот, Покрышкин по-другому рассуждает: искусство истребителя — наука и труд. Конечно, тут и вдохновение требуется и интуиция, но это все-таки не стихи писать. Тут девять десятых учебы и труда и одна десятая вдохновения и интуиции — вот как Золотые Звезды зарабатываются...

Клубов на минуту задумался. Потом он потер шершавыми пальцами свой чистый юношеский, не тронутый ожогом лоб и сказал:

— И еще. Помнишь, как Ленин писал... Были когда-то такие, как их звать, — не то пораженцы, не то ликвидаторы, — нет, путаю, я уже теперь забывать стал, а в школе хорошо помнил, — в общем были такие неправильные люди, которые говорили: герой все, а толпа ничто! Так вот Ленин этим неправильным людям давал тогда чертей. Он им отвечал: ерунду, мол, вы говорите, не герои историю делают, а история делает героев. Верно? Вот и Покрышкина история сделала, и Крюкова, ну и меня, и всех нас, а мы, конечно, всем народом делаем историю...

Я смотрел во все глаза на своего нового знакомого. Сказать по правде, я не ожидал такого интересного разговора, тем более что мне рассказывали о Клубове много такого, что не вязалось с этими его словами. Говорили, что он сорвиголова, отчаянной души человек, с трудной и не всегда прямолинейной биографией. А Клубов, еще раз строго взглянув на меня, продолжал: