Георгий Жуков - Один МИГ из тысячи

Одним словом, это был разносторонне одаренный юноша. И если бы родители сумели совладать с его своенравным буйным характером, из него, быть может, действительно вышел бы незаурядный музыкант, писатель или ученый. Но мир семьи ему казался тесен, и подростком он бежал из дому, стал грузчиком на Волге, бродяжничал, пел песни и плясал с такими же отчаянными беспризорными ребятами, как он сам, и немного утихомирился только тогда, когда ему посчастливилось попасть в летную школу.

Воинская дисциплина пошла Фадееву впрок: он привык к порядку, научился доводить начатое дело до конца. Но нет-нет да и прорывалось в нем старое буйное озорство, и тогда уже ничто не могло заставить его смириться. Многим нравилось это своеобразие натуры Фадеева — в нем видели лихого, компанейского парня. Еще больше располагал он к себе людей неистощимой изобретательностью на самые смешные выдумки.

В полку вдруг начали увлекаться организацией вечеров самодеятельности. Вадим был неизменным режиссером и конферансье на этих вечерах. Люди покатывались со смеху, когда на самодельных подмостках вдруг появлялась его долговязая фигура и он начинал сыпать шутками и прибаутками. И вдруг, церемонно раскланявшись, Фадеев объявлял:

— А сейчас перед вами выступит лауреат международных и межпланетных конкурсов чечеточников, всемирно знаменитый танцовщик Андрей Труд.

И, хитро подмигивая косматой бровью, он доверительно сообщал:

— Труд — это псевдоним. Специально для начальства! Но никто все равно не верит.

Под гром аплодисментов на подмостки поднимался Андрей и лихо откалывал «Сербиянку». Потом выходил сам Пал Палыч Крюков и, немного конфузясь оттого, что ему приходится выступать в роли чтеца-декламатора, читал длинную поэму собственного сочинения под названием «Отомстим!». Вечера проходили шумно и заканчивались обычно танцами под музыку неизменного баяниста — начальника связи полка.

Дни летели быстро: учеба, формирование, повседневные заботы воинской жизни. В конце декабря командир полка объявил: уезжаем дальше на юг, будем принимать новые самолеты. Освоим их — и на фронт!

Саша Покрышкин снял в летной столовой свой фотопортрет — там были вывешены фотографии лучших истребителей с надписью: «Воздушные следопыты» — и отнес его Марии. Она вспыхнула от радости, но тут же сникла: догадалась, что это неспроста — наверное, скоро разлука. А Саша потоптался на месте и хмуро, скрывая свое волнение, сказал:

— Вот улетаем... Война! Если будешь любить — береги этот портрет, а если забудешь — не бросай, пошли его лучше матери. Адрес-то не забыла? Новосибирск, Лескова, 43-а.

Глаза Марии наполнились слезами.

— Как тебе не стыдно? Разве...

— Ну ладно. — Покрышкин по-медвежьи сгреб хрупкую подругу и крепко обнял ее. — Знаю, все знаю. Это я так...

Утирая слезы и улыбаясь, Мария сказала:

— Не буду говорить красивых слов, а подойдет время, приедешь, сам увидишь, и люди скажут, какая я была без тебя...

На следующий день они съездили за четырнадцать километров в город, разыскали фотографа и снялись у него вдвоем.

Когда летчики уже уезжали на вокзал, Покрышкин снова забежал к Марии. Запыхавшись, протянул ей томик «Отверженных» Виктора Гюго, с которого когда-то началось их знакомство. Внизу уже гудела машина. Сашу торопили. Он обнял и поцеловал Марию, хотел что-то сказать. Но снизу снова раздался гудок, и он, отчаянно махнув рукой, сбежал вниз по лестнице. Мария начала лихорадочно листать книгу — может быть, Саша догадался вложить записочку, но и записочки не было. Тогда она села на табуретку и зарыдала навзрыд, размазывая слезы по щекам. «И так больно мне стало, — рассказывала она мне несколько лет спустя, вспоминая эту тяжелую минуту. — Думаю: «Неужели не увижу его больше? Ведь у истребителя жизнь так коротка». Но судьба оказалась милостива к этим двум хорошим молодым людям и не далее как через пять месяцев снова свела их, на этот раз на Кубани...

Однако не будем забегать вперед. Вернемся к текущим делам 16-го гвардейского истребительного авиационного полка, летчики которого уже передвигаются к месту назначения, самым банальным образом— по железной дороге, в пассажирских вагонах, словно и войны-то никакой нет и едут они куда-нибудь на курорт или в командировку.

Настроение у них хорошее, приподнятое, немного возбужденное: ведь скоро снова в бой. Но до этого предстоит освоить новый скоростной и маневренный самолет, на котором еще никто из них не летал.

А эшелон, как назло, двигался медленно. Так в вагонах и пришлось встретить новый, 1943 год. Выпили за победу, за то, чтобы дожить до встречи с родными. Масленников сыграл на баяне, Крюков опять прочел стихи. Фадеев изо всех сил старался поднять настроение. Но в общем-то большого веселья не получилось: люди мысленно уже жили будущим — войной...

Новые самолеты пришлись всем по душе. На всех дали семь машин — их было пока еще мало, и летали на них по очереди, но командиру обещали к тому времени, когда полк освоит новую технику, дать достаточно самолетов. Чаще всего летали на машине с № 13 — она досталась Чувашкину, который, как обычно, ухаживал за самолетом, словно за малым ребенком, и можно было не сомневаться, что № 13 взлетит в любую минуту. Молодежь шутила: цифра «13» стала приносить счастье.

Покрышкина теперь все реже называли на службе Сашей. Полагалось подойти к нему и сказать: «Разрешите обратиться». Но сам он субординации не любил и даже сердился, когда вдруг между ним и летчиками эскадрильи возникали какие-то официальные отношения.

Летчики 1-й эскадрильи поселились в общежитии, наскоро оборудованном в двухэтажном домике. Покрышкин устроился на частной квартире. На столике у его кровати стояла фотография, на которой он снялся с Марией. Но бывал он дома редко: почти круглые сутки пропадал на аэродроме, где тренировал летчиков.

Место это показалось на первый взгляд довольно привлекательным: аэродром находился на берегу большого озера, поблизости — быстрая Кура, обильная рыбой; зима совсем не чувствовалась. Но травы не было: голый, твердый суглинок, солончаки. Люди начали страдать от малярии. Кое-кто жаловался. Покрышкин резко обрывал: «Не на курорт приехали!..»

На своем 13-м номере он выпустил в самостоятельный полет почти всех летчиков. Хозяйственный Чувашкин подсчитал, что его машина налетала тридцать часов. Покрышкин еще раз придирчиво проверил каждого, учинил экзамен и по технике и по тактике воздушного боя. Приезжала комиссия. Сочли, что люди готовы к бою. Каждому дали по новому самолету. Полк снова становился грозной боевой единицей.

Покрышкин после раздумья оставил за собой машину № 13 — она ему определенно нравилась, хотя друзья, посмеиваясь, советовали ему: «Ты поручил бы Чувашкину номер перекрасить», «Добавь на всякий случай нолик».