Идиллия Дедусенко - Жаворонки ночью не поют

— Пётр Петрович, помните, вы говорили о партизанском отряде?

— Говорил, — чуть помолчав, ответил Пётр Петрович.

— Так вот. Мы решили вступить в ваш отряд.

— Все четверо?

— Нет, я и Гена. Мы уже всё обсудили. Если не возьмёте, сами уйдём. Куда — всё равно. К какой-нибудь части пристроимся. Или так, сами, вдвоём, будем действовать в тылу у немцев. Так что лучше возьмите.

Паша говорил твердо, и все понимали, что это не просто слова — он дружил с Ритой с детства и гибель её пережил сильнее остальных друзей. Пётр Петрович молчал, обдумывая ответ, потом с сомнением покачал головой.

— Я должен! — настаивал Паша. — Я должен отомстить за Риту. Вы… вы не имеете права не взять меня!

Пётр Петрович долго молчал, опустив голову, и ребята видели, что сильное волнение мешает говорить ему. Наконец, он махнул рукой:

— Собирайтесь. Только никому ни слова. Завтра уходим. Заодно будете помогать Елене Григорьевне. Она пойдёт с нами, её нельзя оставлять в таком состоянии. Ну, а вы, девочки, живите долго…

Голос Петра Петровича осёкся, он махнул рукой и быстро ушёл в комнату.

Друзья проводили Таню, простились с ней — она уезжала утром с последней партией раненых на Урал, куда переводили госпиталь. Втроём постояли около Зойкиных ворот. Генка сказал:

— Ну, что, сеньорита Зойка, будем прощаться?

— Гена, береги себя, — с участием сказала Зойка. — Не лезь там без толку, куда не надо.

— Ну, если только под танк… со связкой гранат, — ответил Генка, стараясь этой бравадой скрыть волнение.

— Говорю же тебе, не надо…

— А это, Зоечка, надо, — прервал её Генка вполне серьёзно. — Кому-то же надо. В общем, до свидания.

Генка крепко пожал Зойке руку. Она заморгала, удерживая набежавшие слёзы, и неожиданно для него чмокнула его в щёку. Генка заулыбался и пошёл к дому, оборачиваясь и махая рукой. Когда он скрылся за калиткой, Паша протянул Зойке руку:

— До свидания. Я думаю, мы ещё увидимся. Верю в это.

— Я тоже хочу верить. Но там так опасно.

— Сейчас везде опасно, — заметил Паша, и Зойка догадалась, что в этот момент он подумал о Рите.

— Что бы ни случилось, мы будем помнить друг о друге, — сказала Зойка. — Те, кто останется жив. Береги себя, Паша. Ты должен жить.

— Я постараюсь. А ты тоже, Зоя… Разреши обнять тебя на прощание.

— Ой, Паша!

Зойка сама обхватила его руками, а он молчал и гладил её по голове. Потом осторожно отстранил от себя, помолчал, что-то обдумывая, и сказал:

— Вот и всё. А знаешь, это я тогда стоял под твоими окнами, когда ты болела.

Он отступил на несколько шагов, ещё некоторое время постоял, глядя на неё, потом резко повернулся и пошёл. Изумленная Зойка не могла двинуться с места. Паша уже почти бежал, но вдруг остановился, обернулся и, увидев, что она всё ещё стоит, крикнул издали:

— Это я стоял под твоими окнами!

Раннее утро, а дышать уже нечем. Конец июля — самый зной. Воздух, не успев остыть за ночь, наливался новым жаром. Зойка осторожно открыла пошире окна, стараясь не разбудить девочек. Эту ночь она спала в детдоме — директор приказал. Вчера перед ужином, при всех, он обратился к ней:

— Зоя Дмитриевна, враг уже под Сальском. Может случиться так, что срочно начнём укладываться. Надо, чтобы вы всё время были с детьми. Оставайтесь на ночь.

Она охотно осталась. Что у неё, семеро по лавкам? Ей льстило, что в детдоме все называли её по имени и отчеству, даже Нина Трубникова, которая была всего на год младше, даже директор и сорокалетняя медсестра Ирина Ивановна Бутенко. Но, проходя мимо Зойки, когда никто не смотрел на них, Андрей Андреевич шепнул:

— Зайдёшь после отбоя, поговорить надо.

Зойка хотела спросить, о чём пойдёт разговор в такое позднее время, но директор, как всегда внушительный и деловой, уже выходил из столовой.

Уложив ребятишек, Зойка вышла на ступеньки, ведущие во двор, и стояла в раздумье: а может, всё-таки не пойти к директору? Её что-то беспокоило в его приглашении, сделанном так таинственно, по секрету от всех. Беспокоило и то, как Андрей Андреевич смотрел на неё порой, словно оценивал, чего она стоит. Зойка его немного побаивалась и старалась изо всех сил: пусть видит, что на неё можно положиться. Но идти к нему в кабинет ночью… Она вздохнула: нет, раз директор приказал, разве можно ослушаться?

— Стоишь?

Зойка услышала приглушённый голос Андрея Андреевича. В полной темноте он прозвучал так неожиданно, что она ойкнула.

— Ночь какая, — сказал Андрей Андреевич, голос его прозвучал ровно, и Зойка не поняла, что он хотел выразить, восхищение или неудовольствие тем, что так темно и душно.

— Темно очень, — сказала она, чтобы поддержать разговор.

— Ничего, это даже и лучше, — сказал директор. — Надоело у всех на глазах жить. Каждый шаг на виду. А ведь человек так устроен, что у него обязательно должно быть что-то своё, личное, о котором другим знать не надо. А? Согласна?

— Н-не знаю, — неуверенно протянула Зойка, потому что ей нечего было скрывать от людей.

— Без личного человеку никак нельзя, — продолжал директор. — Не чурбаки же мы, люди. И душа волнуется, и сердце чего-то просит. Как это в романсе поется? «Сердце ласки просит». Это всем нужно. Что, не правда? Ведь правда!

— Не знаю, — опять повторила Зойка, не понимая, к чему он клонит.

— Ну вот, заладила одно: не знаю да не знаю. Всё ты знаешь, только хитришь. Ведь знаешь, что ты мне нравишься.

— Не знаю! — поспешно и испуганно выпалила Зойка.

— Так теперь будешь знать, — спокойно сказал Андрей Андреевич. — А что тут плохого? Ну, нравится человек — и всё. Ничего тут такого нет.

— Да ведь жена у вас!

— А что жена? Она далеко. Я её и сына давно к родным в Сибирь отправил. Что им здесь делать? Здесь неспокойно. Того и гляди, немцы нагрянут. Или какая-нибудь бомбёжка — и нет тебя. И хотел бы тогда взять все радости жизни, а не возьмешь, потому что нет тебя. Вон как твоя подружка… Разве это справедливо, чтобы человек погибал, не познав всех радостей жизни?

Андрей Андреевич сделал ударение на слове «всех» и, остановившись перед входом в беседку, стоявшую в глубине двора, взял Зойку за руку, предложил:

— Давай посидим в беседке.

— Н-нет, — не согласилась Зойка. — Лучше я в палату пойду, поздно уже.

— Давай, давай посидим! Здесь так хорошо. И никто ничего не увидит, не беспокойся. Никто.

Андрей Андреевич перешёл на горячий шёпот, и это было так необычно для человека всегда бесстрастного, подчёркнуто сдержанного, что Зойка в первую минуту опешила. Директор, воспользовавшись её замешательством, почти втолкнул Зойку в беседку. Она рванулась и, толкнув его обеими руками в грудь, крикнула:

— Вы чего это? Вы чего?

— Тише ты, дура! — грубо и зло прошипел директор. — Стой! Куда ты?